— Для восприятия классической музыки необходим соответствующий уровень музыкального, культурного воспитания, — говорил во время спонтанно возникавших споров с коллегами, да и домашними, Кашкай.
По сравнению с другими своими коллегами Кашкай имел преимущество. Он месяцами скитался в горах Дашкесана, а когда возвращался — запирался в своей лаборатории.
Казалось, жизнь подтверждала его вывод о возможности удалиться в науку, не оглядываясь на политическую суету и партийные установки.
Но куда было деться от ежемесячных партийных собраний, на которых обязательно кого-то прорабатывают: то за формализм, то за невнимание к учению Мичурина и Лысенко, а то и напрямую обвинят в связях с «вейсманистами-морганистами»[3].
По счастью, в Азербайджане в ту пору выдающихся генетиков, последователей Н. Вавилова, не нашлось, но с тех пор как «разоблачили» философа Г. Ф. Александрова, надолго помрачнел Гейдар Гусейнов, ставший к тому времени вице-президентом Академии наук Азербайджана. Особой близости у Кашкая с философом, возможно, самым выдающимся в Советском Азербайджане, не было. Но они часто встречались. Необходимость в этих встречах возникла как раз в связи с партийными установками взять под жесткий контроль научный процесс, не давать спуска тем, кто отклонился от столбовой линии марксизма-ленинизма.
Кашкая, как, впрочем, и других основателей Национальной академии, беспокоило, что началось повальное применение простого наукообразного приема, когда каждый пытался свои опусы, какой бы проблемы они ни касались, привязать к марксистской философии. Вскоре Маркс уступил место в этом плане Ленину, а того сменил Сталин. Позже это ритуальное упоминание «классиков» сменилось цитатами из документов ЦК КПСС с обращением к докладам генсека Брежнева. Но тогда, в конце сороковых, когда начиналась подмена научного мышления выдергиванием нужных цитат из марксистских классиков, многие прошедшие настоящую академическую школу ученые недоуменно пожимали плечами.
В связи с этим как-то Кашкай за чашкой чая с Г. Гусейновым пошутил: «Пессимизм обошел стороной нашу поэзию. Слава богу, лженауками тоже вроде бы никто не увлекается».
— В том-то и дело, что это нам с вами так кажется, — задумчиво отвечал философ.
Знал ли он, что тучи уже собираются и над его рано поседевшей головой, догадывался ли или что-то прослышал о возне, начавшейся в высоких кабинетах?
Знал он, как знали все, — до него и после. Знал всё — до мелочей. Знал всегда. Не знал бы — не решился на самоубийство.
В течение ряда лет Г. Гусейнов был занят, пожалуй, самым крупным своим исследованием — «Из истории общественной и философской мысли в Азербайджане XIX века». Труд вышел в свет в 1949 году, с одобрением был встречен в Баку и Москве. Работа азербайджанского философа была высоко оценена в отзывах известных советских ученых. Отовсюду шли поздравления. Апофеозом признания высокой научной ценности монографии явилось присуждение Г. Гусейнову Сталинской премии. Это была его вторая Сталинская премия. До того ученый удостоился столь высокой награды за издание четырехтомного русско-азербайджанского словаря. В описываемые дни он находился в зените славы, пользовался в интеллигентских кругах огромным авторитетом. Обаятельность, демократичность делали его популярным и среди ученых, и среди широких кругов общественности.