Это рождество было для Вольтера очень грустным. В первый день он сочинил покаянное письмо Фридриху: «Я в своем возрасте не прав так, что это почти непоправимо. Никак не могу освободиться от проклятой манеры быть вездесущим…» На второй день — ностальгическое письмо на улицу Траверзьер, мадам Дени: «Я пишу тебе у печки, с тяжелой головой и больным сердцем. Смотрю в окно на Шпрее, она впадает в Эльбу, а Эльба — в море. Море принимает и Сену, а наш дом в Париже близко от Сены. Я спрашиваю себя, почему я в этом замке, в этой комнате, а не у нашего камина?»
Неприятности на него так и сыпались. Принц Генрих подкупил еще раньше секретаря Вольтера Тинуа — потому поэт и сменил его на своего земляка, преподавателя французского языка в Берлине Ришье. Тинуа списал для принца «Орлеанскую девственницу», и автору никак не удавалось выручить из враждебных рук свое опасное сочинение.
Поддерживала Вольтера по-прежнему одна графиня Бентинк.
Они виделись постоянно, если болезнь не приковывала его к постели. Тогда он писал своей возлюбленной: «До завтра. Надеюсь, что буду здоров и смогу вас видеть». На обороте записки неизменно стояло еще одно слово: «Ежедневно».
Зато Фридрих был с Вольтером как нельзя более холоден и резок. После окончания январского карнавала, как обычно, уехал в Потсдам, но против обычая не взял Вольтера с собой, оставив его в Берлине продолжать свой процесс. С помощью заступничества Дарже и собственных писем королю философ пытался восстановить свою репутацию и если не прежние, то хотя бы сносные отношения с его величеством. Делал вид, что только теперь узнал от берлинского бургомистра и шефа берлинской полиции, что покупать саксонские податные свидетельства воспрещено. А может быть, и в самом деле прежде не знал? Просил у короля разрешения, отказавшись от пенсии, вернуться в Потсдам и поселиться в маленьком домике, прежде занимаемом Дарже. Обидевшись на Фридриха II, тот уехал на родину, в Ментону. От короля последовал суровый отказ Вольтеру с перечислением всех его прегрешений, действительных и мнимых. В монаршей отповеди на одну доску ставились афера с саксонскими бумагами и «вмешательство» в дело графини Бентинк. Король может терпеть возле себя лишь миролюбивых людей!
Через четыре дня в насквозь промерзшее берлинское жилище Вольтера пришло еще одно не слишком любезное письмо от короля. Но все-таки оно означало прощение. Фридрих писал: «Вы можете вернуться в Потсдам. Я рад, что это неприятное дело кончилось, и надеюсь — у Вас не будет больше неприятностей ни с Ветхим, ни с Новым Заветом. Дела такого рода обесчещивают. Ни самыми выдающимися дарованиями, ни своим светлым умом Вы не сможете смыть пятна, которые угрожают навсегда запачкать Вашу репутацию». «Пятна», а не «пятно» объясняется тем, что у короля были сведения и о более ранних аферах философа, хотя в большинстве их Вольтер оказывался страдающим лицом. Ему не везло в Германии как финансисту.