Я понимаю, что из западни мне не выбраться. Что рано или поздно мое тело окажется беспробудным лежать в мрачных подземельях, и никогда его не найдут, невольно придав забвению.
Но мы, волки из Айсбенга, так привыкли полагаться на веру, впитывать ее, как сладкий, кружащий голову дурман, что теперь без нее мы не можем. И я буду бороться за свою жизнь до последнего, вцепляться в нее, не выпуская из острых когтей.
Огонь в катакомбах инквизиции неживой. Пламя, поддерживаемое странной силой наших врагов, воспаряет над факелами, не нуждаясь в подпитке из древесины и огнива, а над странными белыми языками не виднеется даже слабого, легкого дыма. Светочи ярко озаряют коридоры, слепя мне глаза.
Когда я только оказалась в катакомбах карателей, то сначала решила, что потеряла нюх. Лишь ощутив носом запах собственной шерсти, я поняла, что это неправда. Тут ничем не пахнет. Ни-чем. Даже не могу почувствовать затхлого, сырого аромата земли. Пристанище фасциев под стать им самим — безликое, не имеющее даже слабого, тонкого запаха.
Идти вслед за провожатым мне тяжело: лапы от слабости подгибаются. Но, наконец, мы приходим. Я вижу инквизитора с бельмом на черном глазу, лицо которого подернуто шрамом. Он-то и приходил тогда в поместье Ларре. И все также кажется мне похожим на уродливого чешуйчатого ящера.
— Баллион, — обращается к нему другой. — Я не терплю вони собачей шерсти.
— Простите, старший, — извиняется нашедший меня фасций.
Я внимательно смотрю на главного инквизитора. Здесь, в этом жутком месте, без своего нюха я чувствую себя так же нелегко, как ослепший человек, привыкший полагаться на зрение. Впрочем, даже приглядевшись, я не могу различить лица главного карателя. Оно словно подернуто дымкой, скрывающей черты, и размыто.
Он одет в такую же хламиду пепельного цвета, что и остальные его приближенные, только на поясе у него висит меч, сверкающий, подобно кипенным светочам в подземельях. От одного вида этого хладного оружия меня пробирает ужас. Сколько таких созданий, как я, он погубил, страшно подумать.
Фасций замечает мой взгляд.
Значит, вот какой ты, Ультор, о ком в Айсбенге рассказывают легенды, из-за которых мерзнешь сильнее, чем от продирающего насквозь студеного ветра.
— Баллион, я должен повторять?
Я смотрю в удивлении. Голос его звучит… никак. Лишь непроизнесенные слова врезаются в память, не давая понять, что за чувство говорящий в них вкладывает.
Другой фасций, по чьему желанию я здесь оказалась, складывает руки в странном для меня жесте. В тот же миг мое тело скручивает резкая, сильная боль.