— Элис, — сказал мой отец, наклоняясь и приближая губы к моему уху, — сейчас ты будешь петь. Сделай все, что в твоих силах, и у тебя будет кукла; не будешь стараться…
Он больше ничего не сказал, но его голоса и взгляда было достаточно.
В следующее мгновение я оказалась в комнате, полной людей и ярко освещенной. Сначала шум, жаркая атмосфера, яркий свет, клубы табачного дыма и ужас, который я испытывала, почти лишили меня способности что-либо видеть; но когда прошло несколько минут, я начала осматриваться. Мой отец занял место у двери, меня посадили рядом с ним. Мистер Смит сидел далеко от нас во главе стола, его появление было встречено громким звоном бокалов. Компания состояла примерно из двадцати пяти или тридцати человек; большинство из них выглядели веселыми и добродушными.
Затем мистер Смит встал и сказал что-то о моем отце и очень много обо мне; меня пригласили спеть. Я отчетливо помню, как пожилой джентльмен поднял меня и поставил на стул, — чтобы меня было видно и слышно. При этом он обнаружил, насколько я замерзла и промокла, и дал мне что-то выпить из своего стакана. Что бы это ни было, тогда это пошло мне на пользу; лица вокруг меня выглядели улыбающимися и приятными, и я пела так хорошо, как только могла. Затем раздались такие крики, звон и хлопки, что я сначала почти испугалась и подумала, — джентльмены рассердились; но вместо этого я обнаружила, что они хотят услышать другую песню. Я снова запела и, сделав еще глоток из стакана мистера Смита, почувствовала себя веселой, согревшейся и совершенно счастливой.
Не знаю, сколько раз я могла бы спеть в ту ночь; но, наконец, мой отец сказал, что я больше не должна продолжать, поэтому меня перенесли в другую комнату и положили на диван, где я вскоре крепко заснула. Почти все джентльмены давали мне деньги, когда меня уносили, многие целовали меня и говорили: «Спокойной ночи, малышка»; и на сердце у меня было легче, а карман тяжелее, чем когда-либо прежде.
На следующее утро, очень рано, отец отвез меня домой, а вечером мы снова отправились в путь. Теперь он был добрее ко мне, чем обычно; но мне не разрешали оставить деньги, которые я получала по ночам, а куклу я так и не получила.
Не могу сказать, как долго я продолжала петь в таверне. Первая ночь, кажется, навсегда запечатлелась в моей памяти вместе с ее надеждами и страхами, горестями и радостями; но о последующих вечерах мои воспоминания очень смутные. Кажется, что все они беспорядочно смешались в одну кучу; но я предполагаю, исходя из сезонов года, что я, наверное, пела там по крайней мере в течение шести месяцев, когда произошло событие, изменившее весь ход моей жизни.