— Мисс Кэрью, конечно, вряд ли может надеяться убедить какого-либо клерка из священного ордена поселиться здесь, — сказал священник с улыбкой. — Я бы и сам не стал этого делать; но я легко могу найти какого-нибудь честного, знающего, серьезного учителя, который будет наставлять детей, читать и молиться вместе с родителями и действовать как ее управляющий в общих вопросах.
— В таком случае, какая польза будет от часовни?
— Я ожидал, что вы зададите этот вопрос, — ответил он. — Мисс Кэрью придерживается мнения, что можно договориться с одним из соседних священнослужителей, чтобы он приезжал примерно раз в месяц или шесть недель, проводил для них церковную службу и читал проповедь. Я лично думаю, что в этом вопросе не возникнет никаких трудностей.
— Как она добра! — горячо воскликнул я.
— Она ангел, и я хотел бы, чтобы таких, как она, было больше. Хуже всего то, что такие женщины заставляют нас чувствовать себя ничтожными.
— Я не верю, что на земле есть мужчина, достойный ее! — сказал я.
— Я не зайду так далеко, чтобы согласиться с вами в этом утверждении, но я, конечно, никогда не имел удовольствия знать его, если таковой имеется.
И с этим утешительным замечанием священник удалился, оставив меня наедине с моими размышлениями.
К этому времени взошла луна, и море превратилось в волнистый серебристый лист. Другого паруса не было видно, и яхта скользила, как справедливо заметил мистер Стоун, подобно гондоле. Над головой сверкали бесчисленные звезды; не было слышно ни звука, кроме веселой болтовни компании на кормовой палубе и шелеста воды, когда она расступались перед носом яхты. Время от времени, всего на мгновение, несколько слабых искорок фосфоресцирующего света вспыхивали и исчезали на нашем пути; но они появлялись и исчезали так внезапно, как будто кто-то невидимый бросал в море горсть драгоценных камней. Внезапно все говорившие замолчали, и мисс Кэрью запела. Я слушал, как зачарованный, в то время как ее чистый, восхитительный голос поднимался, опускался и замирал в неподвижном воздухе. За исключением того, что это была простая, трогательная баллада северной страны, я ничего не помню из нее; но я помню, что ее голос, казалось, наполнял ночь своей сладостью, что я впитывал мелодию так же жадно, как тот, для кого «музыка — пища любви», и чей аппетит к этой сладкой пище не может ни ослабеть, ни исчезнуть.
За последней длинной, дрожащей нотой последовала глубокая тишина, а затем, после небольшой паузы, она запела снова.
Я стоял в стороне, в лунном свете, жадно прислушиваясь.