Воспоминания (Лотман) - страница 164
В. Э. был увлеченным спорщиком и блестящим полемистом. Он, как никто, понимал значение обмена мнениями в научной среде и культурного воздействия на аудиторию живого общения серьезных ученых, их речей и даже самого их облика. Сохранилось несколько документов от участия Вацуро в таких прениях: кинопленка с беседой знатоков литературы XVIII–XIX вв. В. Э. Вацуро и Ю. М. Лотмана о деятельности писателя и историка Н. М. Карамзина (фильм «Парадоксы Карамзина», 1991 г.); публикация диалога В. Э. и Н. Я. Эйдельмана на вечере, посвященном 125-летию выхода в свет «Полярной звезды» Герцена и 155-летию «Полярной звезды» А. Бестужева и К. Рылеева в Доме-музее А. И. Герцена 3 декабря 1980 г. (см.: НЛО, 2000. № 42. С. 177–196), беседа с В.Э. Вацуро по следам «круглого стола» «Пушкин и христианство» (Там же. С. 209–212) и др. В статье об Эйдельмане В. Э. впоследствии с особенной симпатией отмечал, что этот замечательный историк был «человек диалога» (Там же. С. 202).
На лестнице Пушкинского Дома, где В. Э. курил, всегда собиралось много сотрудников. Он был участником, редактором и организатором ряда коллективных трудов, и некоторые участники подобных изданий тут же читали и просматривали статьи и корректуры, попутно обращаясь к нему с вопросами. Я тоже нередко останавливалась на площадке этой лестницы, не удержавшись от соблазна принять участие в профессиональных разговорах, центром которых был В. Э. Когда в общей беседе затрагивались темы, которыми Вадим был увлечен и которыми специально занимался, он красноречиво излагал свои мысли в обширных монологах. Они мне очень нравились, часто я старалась наводить его на «минное поле» подобных тем, т. к. в каждом его монологе можно было столкнуться с неизвестными фактами, оригинальными идеями и парадоксами. По этому поводу я часто повторяла собственный афоризм: «То, что знают все, знаю и я; но то, что знают В. Э. и Юра (подразумевался Ю. М. Лотман), не знает еще никто». Иностранные коллеги, приезжавшие в Институт и становившиеся свидетелями таких непринужденных бесед, интересовались ими. Например, американская славистка Антония Глассе говорила, что таких интересных дискуссий ей не доводилось слышать ни на одной из конференций.
Между мною и В. Э. нередко происходили споры. Такие споры оттачивают формулировки, заставляют критически взглянуть на то, что казалось ясным и решенным. Некоторые вопросы, по которым мы спорили, я помню. Так, я иногда заступалась за авторов, выдвигавших остроумные, но спорные концепции, ссылаясь на их талант. Были случаи, например, когда литературоведы выступали за сближения Пушкина с литературными явлениями, заведомо далекими от него и ему неизвестными. При этом я говорила, что эти сближения интересны своей неожиданностью и свежестью. В. Э. был неумолим и слушать не хотел о подобных «авантюристических» попытках. В другой раз у нас был принципиальный спор о Булгарине. В. Э. считал, что литературовед должен быть исторически объективен, что нельзя упрощать оценку фигуры Булгарина: он был заметным и интересным деятелем литературы, и без публикации связанных с ним материалов мы не сможем понять эпоху. Я, как и Вадим, знала творчество Булгарина, но, читая его доносы, его пасквили на Пушкина, зная об его интригах и выпрашивании им себе выгод и чинов, я питала к нему активную ненависть. Я оправдывалась тем, что борьба Пушкина и Булгарина еще не завершена, что в нашей культуре живы семена, посеянные этими антиподами, и что бесстрастная объективность в отношении к их конфликту невозможна. Конечно, Вадим был прав, но и моя позиция имела свое основание. Впрочем, это был спор чисто отвлеченный, т. к. изучать и публиковать все материалы надо, но и относиться к ним критически необходимо. Это понимали мы оба. Был у нас еще один спор о целесообразности публикации писем писателя вскоре после его смерти. В. Э. видел в этом какую-то этическую неловкость, задевающую современников писателя. Я сама не публиковала писем, но дала публиковать письма ко мне, по простому соображению: зная, какой беспорядок царит в моих бумагах и в бумагах моих коллег, я придерживалась соображения: напечатано — значит, не потеряно! К тому же это был спор традиционный: дочь Пушкина Наталья Александровна Меренберг предоставила И. С. Тургеневу письма поэта к жене Наталье Николаевне, и Тургенев их опубликовал, а сыновья осудили эту публикацию. И. А. Гончаров в статье «Нарушение воли» также выступил против «мании печатать письма». Иногда В. Э. казалось, что в моих работах слишком много косвенных соображений, и я вынуждена была «защищаться» от этих «придирок», подкрепляя свои идеи в спорах, а затем и в публикациях новыми фактами. Это отражено и в стихотворении, которое я надписала на оттиске своей статьи «Романы Достоевского и русская легенда» («Русская литература», 1972, 2); в нем я даже опираюсь на авторитет И. Г. Ямпольского.