Наш директор Павел Иванович Лебедев-Полянский был человеком очень пожилым. Он постоянно жил в Москве и приезжал редко — реже чем раз в месяц. Его участие в управлении Пушкинским Домом включало по большей части проверку работы аспирантов. Мы должны были перед ним отчитываться — конечно, в присутствии наших руководителей. Я не очень тревожила В. В. вопросами и общением со мной, о чем я потом очень жалела. Он тоже не стремился мною «управлять». Но П. И. Лебедеву-Полянскому мы говорили, что часто встречаемся и таким образом В. В. мною руководит. Аспиранты очень боялись этих проверок. Я же применила к П. И. совершенно особую методу: я очень быстро установила его любимую тему, после того как он нам с В. В. рассказал, как он сидел в царской тюрьме и там выучил наизусть целый том Генриха Гейне — конечно, по-немецки. После этого случая я во время проверки неизменно переходила на тему о Гейне, после чего Павел Иванович в течение получаса декламировал стихи Гейне. На этом наша проверка заканчивалась. Но, выходя из кабинета, В. В. делал строгое лицо и говорил: «Но вы-то понимаете, что мы с вами не встречаемся и что это нехорошо?».
В. В. Гиппиус был страстным исследователем литературы, в частности Гоголя. Впоследствии я много ссылалась на его статьи. Но он был поэт, и эта скрытая поэтическая струна давала себя знать. Я имела возможность ощутить, на каком высоком уровне художественной культуры находилось его творчество. Однажды на одном из заседаний Лермонтовской группы, которые я посещала, я присутствовала на обсуждении сделанного В. В. перевода поэмы Виньи «Элоа», которая имеет некоторое сходство с «Демоном» Лермонтова и была знакома поэту. На обсуждении присутствовали многие поэты-переводчики и ученые, в их числе Лозинский, Ахматова, Томашевский, Жирмунский, Гуковский, Адмони, Реизов, Л. Я. Гинзбург. Они придирчиво обсуждали метрику, строфику, мелодику стиха, рифмы, сопоставляя французский подлинник и русский перевод. Для меня это было, как для героя «Соловьиного сада» Блока пенье, которое раздавалось из-за ограды. Я не могла на слух сопоставлять французский и русский тексты, не могла анализировать характер рифмы, но, слушая их высказывания, я наглядно убеждалась, как высок тот уровень текста, который они анализировали, и мой научный руководитель рос в моих глазах.
Когда началась война, я была на втором курсе аспирантуры. В. В., как и других наших сотрудников, мобилизовали в какой-то военизированный отряд. К этому отряду и его боеготовности многие относились с юмором, и этот юмор часто касался В. В., потому что он странно ступал тогда, когда отряд должен был маршировать — как будто танцевал. Над этим посмеивались. Настроение у всех было, конечно, подавленное и взволнованное, но немало было и шуток. Так, многим доставалось в юмористических стихах, которые сочинял В. А. Мануйлов. Но, видя, как В. В. Гиппиус марширует, я почему-то совсем не хотела смеяться, а огорчалась и даже пугалась. Один пугающий эпизод тех дней мне запомнился. Наш сотрудник, пожилой и заслуженный человек, стал посмеиваться над Гуковским, который был особенно подавлен в первые дни войны, и говорил, что Гуковский так переживает, как будто немецкое вторжение направлено прямо против него. В. В. побледнел, на лице его появилась его горькая гримаса. Он громко и отчетливо произнес: «Конечно, не всем грозит равная опасность, хотя все расстраиваются. Но я хочу, на всякий случай, сказать, чтобы Григорий Александрович знал. Если ему будет грозить реальная опасность, мой дом всегда будет его домом».