Теперь немного о времени, когда он начинал писать и писал, и об аргентинских обстоятельствах. Был в Аргентине свой Муссолини по имени генерал Перон, с которым у Борхеса ничего, кроме взаимной ненависти, быть не могло. Придя к власти, Перон, чтобы поиздеваться над Борхесом, предлагает ему пост контролера кур и зайчатины. В ответ Борхес эмигрирует, а затем вновь возвращается. Когда всенародным голосованием Перон (что делать, массы любят генералов) в 1973 году снова был избран президентом страны, Борхес уходит с поста Директора Национальной библиотеки. Диктатуры и диктаторы любят хорошо выглядеть: во время диктатуры Перона все обзаводились родословными, занимались генеалогическими изысканиями, отыскивали именитых предков. К слову сказать, Ортега-и-Гассет по этому поводу говорил, что аристократ — лучший вовсе не в плане принадлежности к определенному социальному слою, часто вполне дегенеративному, аристократ — это тот, кто себя лучшим сделал. Борхес тоже весьма потешался над таким провинциальными штучками как генеалогические разыскания и убеждения в национальном превосходстве, говоря, что убеждение в национальном превосходстве — протез для несостоявшейся личности. Борхес категорически отвергает особые пути латиноамериканской «космической» расы, изобретенные Хосе Васконселосом, он не приемлет никакого латиноамериканского мифологизма, полагая, что: «Европа — это мы»… Не знаю, как насчет всех латиноамериканцев, ощущали ли они себя европейцами, но то, что Борхес — европеец — это точно, причем европеец эталонный и демонстративный, просто-таки экземпляр для выставки, независимо оттого, что он писал. А теперь о том, что и как он писал.
Борхес самым решительным образом отказался от жизнеподобных форм, от списывания с натуры, от сюжета, характера, узнаваемости, психологизма. От всего того, что составляло незыблемый технологический арсенал традиционной литературы, от этого у него — при его-то безумной любви к литературе и библиотечном помешательстве — зубная боль, в точности как у Адриана Леверкюн от романтического пианизма. Кстати, судя по всему, ничего особенно демонического у него в характере не было, но в творческом смысле Борхес делал именно то, что делал в «Докторе Фаустусе» Адриан Леверкюн. Если припомните, у того это называлось «терапия корней». Ему, как Леверкюну, все это кажется — помните эпизод с письмом учителю-органисту Венделю Кречмару — пошлым и банальным, ну просто как размахивать во фраке дирижерской палочкой, взметая шевелюру. Вот у Борхеса, человека со вкусом, по-видимому, и развивается на этот счет идиосинкразии; опять-таки не стоит по фрейдистски упираться в отталкивание от опыта отца. И тогда Борхес упраздняет традиционный литературный материал: страсти, любовь и страдания Мани и Вани, их жизненный путь и опыт, верность и измены, карьеру и т. д. Зато этим материалом становятся загадки и причуды истории культуры. Причем характерно то, что от традиционного построения у Борхеса остается только нестандартная завязка — столкновение с неожиданным, но парадоксально, развитие сюжета вовсе не ведет к развязке, об этом пишет переводчик Борхеса Борис Владимирович Дубин, — оно ведет к тайне.