Рабочие были почти поголовно неграмотны. В двух симских школах — для мальчиков и девочек — училось не более двух десятков детей.
Отец стал выпивать именно с того времени, когда мать забрали кормилицей в Умовский дом. С каждым днем отец пил все больше и больше. Дело часто доходило до скандала. Доставалось матери и нам, ребятишкам.
А ведь отец был истинный русский мастеровой, прирожденный талант. Даже заводское начальство ценило его за золотые руки, прощало и пьянки, и прогулы, и простои.
Семья наша все увеличивалась. Когда мне исполнилось тринадцать, нас, детей, было уже шестеро: как говорится, мал мала меньше. Отец не дал мне окончить даже второй класс церковноприходской школы. «Умный станешь — бросишь нас, уйдешь, — сказал он. — Помогай кормить семью, ступай работать».
И я пошел на завод подручным мальчиком.
Еще в школе регент отобрал несколько мальчуганов в помещичий хор, среди них и меня. И часто после изнурительной работы приходилось посещать спевки. Это было не удовольствие, а пытка — за каждую неверно взятую ноту регент бил нас по чем попало своим камертоном. И вот стоишь, поешь, а по щекам в три ручья катятся слезы…
Обычно хор наш пел в церкви, но когда помещику хотелось развлечься, мы выступали перед ним и его гостями в специальном концертном зале. Там же ставились любительские спектакли, в которых принимали участие и хористы. Хорошо помню, как я сыграл свою первую роль — Егорушку в пьесе Островского «Бедность не порок».
Даже художественная самодеятельность была в те времена по принуждению…
И все же музыка оставалась музыкой, ее чудесная сила действовала и на наши детские души. Порою, увлеченный пением, я забывал на какое-то время все свои невзгоды. Зато потом, после торжественных звуков, после сверкающей огнями и позолотой церкви или богатой обстановки помещичьего зала еще ужасней было идти домой, где ждали голодные братишки, холод, плачущая мать…
Но в любом явлении, как известно, есть две стороны: я всей душой полюбил хоровое пение, и оно осталось моей страстью на всю жизнь — всюду, куда ни забрасывала меня изобретательная судьба, я пел один и в хоре, — это помогало мне жить и бороться…
В порядке особой милости меня, как сына кормилицы, пускали на каток, который каждую зиму устраивал в своем саду управляющий заводом. Сам того не подозревая, господин управляющий давал мне наглядные уроки классовых контрастов: я воочию видел неизмеримую разницу между моей жизнью и жизнью моего «молочного братца», между нищенским существованием нашей семьи и роскошью богачей.