Святое письмо напугало не только Туньтиху, но и многих женщин из нашей деревни. Потому что обычно, когда приходили в деревню такие письма, их было всегда пять, а то одно.
Хотя Туньтиха и так мучилась в своей землянке, но большего горя, понятно, ни один человек не хочет — все же думается про лучшее.
Туньтиха встревожилась. В письме так строго приказано четыре раза переписать его, а как сделать это ей, неграмотной женщине? В письме говорится, что надо испечь четыре буханки хлеба, а из чего их испечь, когда двух мешочков ячменя, что, обив вальком колосья, она собрала со своей полоски, ей с двумя детишками и самой не хватит до рождества.
Женщины с обоих концов деревни ходили к Туньтихе, что-то советовали ей, но что советовали, я пока еще не знал.
В пачке треугольников было еще одно письмо, которое меня немного беспокоило. Письмо это писал бабке Хадосье ее старший брат, который на старости лет неожиданно пошел в примаки в какую-то дальнюю деревню за Оршу и сейчас жил там со своею слепою женой. Он не умел особенно писать, а потому в письме обычно было два-три слова, написанные большущими, печатными, кривыми-кривыми буквами: «Живой. Пожал. Матвей». Я знаю, как долго разбирает эти три слова бабка Хадосья. Хотя, честно говоря, разбирать приходится только одно слово — среднее, где всегда будет какое-нибудь новое сообщение («покосил», «смолотил», «отелилась», «посеял»), а два остальные — «живой» и «Матвей» — никогда не меняются. Но бабка Хадосья все равно сидит над ними чуть ли не полдня, все шепчет губами — как будто молитвы читает, — потихоньку складывает буквы в слова, пока не вычитает все письмо. Бабка Хадосья тоже почти неграмотная. Тут всегда было тяжело не только тому, кто писал письмо, но и тому, кто его читал.
Меня же беспокоило другое. Вчера вечером мы потолкались на «муравейнике», попылили босыми ногами на выгоне, а когда наши девчата, подразнившись, побежали по домам, мы с хлопцами пошли в Хадосьины сливы. Я стоял как раз на изгороди, когда бабка Хадосья закричала:
— Ах ты сорванец! Что делаешь, безобразник!
Я тотчас хотел соскочить на землю, но в штанину попала штакетина, и я опомнился только на земле, когда уже на мне лежала вся изгородь — даже и не почувствовал, как она хрястнула. Хотя и убежал, но был уверен, что Хадосья меня узнала: еще бы не узнать, когда такая лунная и светлая ночь тихо шелестела вчера над садами!
Как мне отдать письмо? И что делать, если она заговорит про сливы? Я сразу покраснею и выдам себя — застесняюсь, опущу глаза. Я и в школе, когда у кого пропадет карандаш и учительница спрашивает, кто его взял, опускаю глаза и густо краснею: мне кажется, все думают, что это сделал я. После этого все смотрят на меня настороженно и с подозрением: «Глядите, Ясь покраснел», — а тот, у кого украли, пристает уже ко мне с короткими гужами: отдавай — и все, хоть я того карандаша и в глаза не видел. А в сливах же я был и в самом деле!