— Но если и в другой раз бригадир придет, рады будут, не выгонят.
— Конечно, не выгонят. Пошли, гета, сходим. Хоть «горько» крикнем. — И, посмотрев на Гатилу, Демидька сказал: — А ты, гета, малец, мне вон тот кругляшок откинь — я попробую из него себе ногу сделать. А то у меня вербовой нету.
Бригадир легко встал, подковылял к Холоденку, и они пошли рядом. Их походка была такой разной, такой непохожей, что казалось, не только идти им вместе было тяжело — они мешали друг другу, — но не менее тяжело также было видеть со стороны их несовместимость.
Демидька твердо, решительно становился на единственную, хоть и коротенькую, ногу, затем как-то весь — и плечи, и руки, и все туловище — приподымался вверх, словно собираясь взмахнуть крыльями и полететь, а потом, наклонившись вправо, приподнимал свою деревянную ногу и, прочертив на дороге, в пыли выгнутую линию, ставил ее вперед. Его шаги были уверенные, наступательные.
И рядом, почти не отрывая от дороги своих старческих, обутых в разношенные шлепанцы ног, возле которых клубился серый кустик пыли, — именно так делаем мы, когда захотим поднять пыль, чтоб ничего не было видно, — спешил Холоденок. Только дед пылит не для забавы — у него давно уже больные ноги, и поэтому он, шаркая, торопливо тянет их, почти не приподымая, по самой земле.
Когда они отошли, Гатила спросил у Клецки:
— Чего это, дядька, к вам Холоденок цепляется? Вы же, кажется, с ним дружили.
— Дружили-то дружили, а теперь не в ладах.
— Почему?
— Да я правду ему про сына евоного сказал. А то все, чудак, ждет… Да и другие тоже его чудачествам поддакивают. Как насмехаются все равно…
— А я и гляжу, что он злой какой-то, все ему не нравится, все не так. А сам тоже никому ничего доброго не сделал.
Я вспомнил, как дядька Микита, когда кто-то ругал Холоденка, заступался за него:
— А что вам Холоденок?! Он никому пока что доброго не делал, но и плохого — тоже. Войну эту пережил, и, если многие поодурели, распоясались, он никому и воды не замутил…
— И Демидька еще колется, — не унимался Гатила.
— О, этот хлопец суровый. Что ты от него хочешь, если он брата родного не пожалел — в тюрьму посадил, — поддержал его Клецка.
Если признаться честно, и Клецку, и Гатилу я немного недолюбливал, а дядьку Марку даже побаивался. Ему не нравилось, что я хорошо учусь, а его сын — плохо, и поэтому порой, увидав, как мне легко дается и трудная задача, он подмигивал сыну:
— А ну-ка, повали его, подави хорошенько. А то он слишком много знает. А то он все умеет…
И когда толстый и здоровый Клецка легко клал меня на пол или на траву, — радовался: ага, все же мой сын хоть в этом посильнее тебя. А я, оскорбленный, обиженный, отбегал к своей хате и, разозлившись, дразнился: