Дочь и Константин спрашивают, не надо ли мне чего. А мне надо только одного: чтобы меня никто не беспокоил и не мешал вспоминать тебя. Интересно, если бы Бог позволил нам прожить вместе всю жизнь, любила бы я тебя столь же сильно и страстно, как теперь? Думаю, что да.
Я готова к уходу из этой жизни, я устала от нее. Слишком много обязанностей и слишком мало радости. И даже чувство выполненного долга не приносит облегчения. Я была верной и заботливой женой, с возрастом из начальницы пансиона превратилась в безгласного личного секретаря своего мужа, нашу с Константином золотую свадьбу широко отмечали, о ней даже писали в городской газете – но был ли мой муж счастлив со мной? Не знаю. Когда прошло влечение, наша отчужденность друг от друга стала очевидной для нас обоих, надеюсь, что хотя бы не для детей и домочадцев. Впрочем, дети давно выросли, у них собственные семейные проблемы, и им, в сущности, до нас теперь нет никакого дела. Я чувствую это во время ежеутренних посещениий дочери, которая как будто отбывает повинность, задавая мне одни и те же вопросы, и редких визитов сыновей, у которых при виде меня лица приобретают такое озабоченное выражение, как будто в доме пожар и надо бежать за водой. Особенно это было заметно пару дней назад, когда все пришли поздравить меня с Рождеством, да еще привели внуков. Я чувствовала себя смертельно усталой, а люди вокруг меня откровенно недоумевали, почему вместо веселья и радости им надо стоять возле кровати старой больной женщины и изо всех сил изображать скорбь оттого, что для нее это Рождество последнее. Хотя, в сущности, по этому поводу не скорбят ни они, ни я. Константин целыми днями что-то читает и пишет и заходит проведать меня тоже исключительно из чувства долга. Ах, ты бы на его месте не отходил от меня ни на минуту, я знаю! Вот и оказывается, что в старости и болезни любовь еще нужнее, чем в молодости и силе. Долг давно уже стал главным содержанием нашей семейной жизни, распорядился ею по-своему, и хотя есть маленькая надежда на вознаграждение за терпение в вечности, меня это не утешает. Да и не ждут меня там с распростертыми объятиями: слишком много грехов, о которых знаем только Он и я.
В моей шкатулке с безделушками лежат ее письма и жгут мне сердце. Вот ведь и косточки ее давно истлели, и оговорила она меня перед всем миром, а я все сильнее и сильнее чувствую свою вину перед ней и, что еще ужаснее, перед ними обоими. Жозе, я только теперь поняла, что он любил ее. И эти потоки жалких признаний в ее письмах родились не на пустом месте. Сколько людей, столько родо́в любви. И Константину гораздо больше подошла бы женщина, зацикленная так же, как он, на литературе и отвлеченных умозаключениях. Ведь ему всегда было все равно где жить, что есть и что надевать. Как и тебе, дорогой, как и тебе, но я любила тебя, и ты понимал меня. Сегодня женщины изменились, и даже разводы уже не воспринимаются как что-то из ряда вон выходящее. Но и в то далекое время я бы не пропала, оставшись одна, даже с детьми на руках, – у меня был пансион. А уж без Константина я обошлась бы прекрасно: наоборот, руки были бы развязаны и слез пролито меньше. То, что в те времена казалось катастрофой, сейчас выглядит совсем по-другому. И надо было следить за каждым его шагом и мешать их встречам наедине? У меня и тогда было чувство, что я отбираю последнюю корку хлеба у нищенки, но я гнала его и выживала ее из пансиона. Медленно, методично, спокойно, как я умею, когда внутри все разрывается от злости, а на лице безмятежная улыбка. О, она не умела так никогда! Глаза опущены, а на лице все равно все написано. Я читала там как через лупу и восторг, с каким она смотрела на Константина, и ярость, когда я ее увольняла или отменяла их занятия. И горе – тогда в Остенде на пристани, когда она уезжала навсегда, это было такое неприкрытое, бесконечное горе, а я еще надела зачем-то огромную красную шляпу по тогдашней моде и казалась сама себе кокоткой, провожающей сестру в монастырь. В какой-то момент я разрыдалась от невозможности что-либо изменить. От невозможности вернуть тебя, или отдать ей Константина, или просто не прогонять ее как заблудившегося в непогоду котенка? Совсем скоро она показала свои коготки, но до этого были еще письма. Я читала их все, и мое – не его! – сердце разрывалось. В тот момент она была мне гораздо ближе его. Потому что так страдать от любви может только женщина. Мне хотелось обнять ее и прижать к себе. Мы бы плакали вместе, и этот миг был бы слаще объятий всех любовников мира.