Лэм положил письмо в ящик стола и просмотрел ежедневник. В этот день никаких встреч помечено не было. Да и страницы до конца года были пусты; ничем не заполненные дни тянулись один за другим. Лэм пролистал ежедневник к началу, увидел записи: памятки, инициалы, время и места встреч. Он отложил ежедневник. За дверью, во втором крошечном кабинете, стоял картотечный шкаф, где хранилась одежда; в кружке на полке – бритвенный станок и зубная щетка. На ручке двери висела рубашка. В углу, в голубой сумке-холодильнике обнаружились банки маслин и хумуса, упаковки мясной нарезки, заплесневелая краюха хлеба. В шкафчике у стены валялись пустые флаконы из-под лекарств, без рецептурных этикеток. И упаковка таблеток с надписью «Ксемофлавин». Лэм сунул ее в карман, потом снова окинул взглядом помещение. Судя по всему, Катинский здесь и жил. Просто сейчас его не было.
Лэм выключил настольную лампу и вышел, заперев за собой дверь.
Лондон спал, но беспокойным сном, время от времени открывая то один глаз, то другой. На вершине телебашни безостановочно крутилась лента света, на дорогах в неизменной последовательности мелькали огоньки светофоров, а на автобусных остановках размеренно сменяли друг друга электронные афиши, привлекая внимание отсутствующей публики к выгодным ипотечным сделкам. Машин было меньше, но музыка в них орала громче, и за ними прерывистым шлейфом тянулось тяжелое громыхание басов, гулко бьющих в дорожное полотно даже после того, как машина проехала. Из зоопарка доносились приглушенные вопли и сдавленное рычание. А под деревьями на тротуаре, облокотившись на перила, человек курил сигарету; ее огонек то вспыхивал, то угасал, то вспыхивал, то угасал, как будто всю ночь, до самой утренней стражи, эти неустанные повторения помогали биться сердцу большого города.
За человеком следили невидимые глаза. Этот участок тротуара всегда находился под наблюдением. Заслуживал внимания тот факт, что человеку позволили находиться здесь так долго. Спустя полчаса подъехала машина и, негромко урча, остановилась. Водитель опустил стекло и заговорил напряженно и устало – не из-за позднего времени, а из-за того, к кому пришлось обращаться.
– Джексон Лэм, – сказал он.
Лэм швырнул окурок за ограду.
– Долго же ты раскачивался.
Ривер очнулся, лежа на спине. Над ним распростерлось небо, а под ним катилась земля. Он лежал на тележке. Явно на той самой, из ангара. К тому же он был к ней привязан, как Гулливер: витки бельевой веревки стягивали запястья, лодыжки, грудь и шею. Рот был заткнут скомканным носовым платком, заклеенным поверх изолентой.