Однако наряду с игрой на органе Швейцер брал также уроки фортепьяно у известного пианиста Изидора Филиппа. Видор познакомил его с гениальной ученицей и подругой Франца Листа — Мари-Жаэль Траутман, тоже уроженкой Эльзаса. На европейской концертной сцене она в свое время сверкала «звездой первой величины», как впоследствии писал о ней Швейцер. Траутман предложила Альберту взять его в ученики. В это время она как раз занималась проблемой фортепьянного туше, стремясь исследовать его с помощью физиологa Шарля Фере. Швейцер рассказывал: «Я служил ей подопытным кроликом и в качестве такового участвовал в ее экспериментах... Скольким я обязан этой гениальной женщине!.. Под руководством Мари-Жаэль я совершенно изменил свое туше. Ей я обязан тем, что с помощью продуманных и отнимающих сравнительно мало времени упражнений я все лучше овладевал своими десятью пальцами...»
Оба дяди Швейцера по отцу, постоянно жившие в Париже, из которых один был коммерсант, а другой — филолог, оказывали племяннику должное внимание и помогали юному Альберту чувствовать себя в Париже как дома. Впоследствии Швейцер рассказывал в своих заметках, что работа над диссертацией нисколько не страдала ни от его увлечения искусством, ни от частых встреч с друзьями: отменное здоровье позволяло ему работать ночами. «Случалось, я приходил к Видору играть на органе, за ночь даже не сомкнув глаз». Было бы, однако, ошибкой полагать, будто Швейцер всегда только и делал, что занимался искусством да еще писал диссертацию, «целиком погрузившись в изучение философских проблем». Нет, молодой Швейцер любил также обыкновенные радости жизни. Случалось ему и выпить вина, и выкурить сигару...
Если, с одной стороны, Швейцер всей душой восхищался яркой и многогранной жизнью в Париже, его театрами и концертами, выставками и музеями, то, с другой стороны, он весьма сдержанно относился к духовной жизни французской столицы, на которой тяжело сказался глубокий раскол общества, вызванный процессом Дрейфуса. Тупой национализм и шовинистический догматизм распространились повсеместно и заметно отравляли атмосферу в Париже, да и во всей Франции. Отрава эта коснулась и искусства, и потому на исходе века веселая и вольная культурная жизнь Парижа, длившаяся почти два десятилетия, оказалась серьезно омраченной.
Возникает вопрос: как относился Швейцер к идейным и политическим спорам, которые не только волновали умы граждан, но и вызывали, особенно в мире искусства, самые бурные проявления чувств? Несомненно, его симпатии были на стороне демократов, республиканцев ― все последующее его поведение убеждает нас в этом, ― однако почти не сохранилось свидетельств о его мыслях и чувствах в эти дни. И если он непосредственно не участвовал в спорах, возможно, это объясняется тем, что от него требовалось высказаться в пользу той или иной политической точки зрения. А бескомпромиссность позиций противоборствующих сторон, вероятно, больше отталкивала его, нежели привлекала.