. Поэт воспринимает или интуитивно постигает то, что происходит во внутренней, театральной святая святых («Слышу легкий театральный шорох»; «Где-то грядки красные партера»). Более того, как в блоковском стихотворении есть концентрические внешние области, одна дальше другой, так и в стихотворении Мандельштама есть внутренняя и «еще более внутренняя» реальности. Это — эзотерическая область ночного солнца. Как часто отмечалось, это ночное солнце может также означать Пушкина, чье «солнечное тело» кладется ночью в гроб в «Пушкине и Скрябине»
[524].
Таким образом, принципиальное глубинное расхождение Мандельштама и Блока касается расположения идеала и его наличия или отсутствия в нашем мире. В то время как два стихотворения объединены восприятием или интуитивным постижением героями сферы идеала, а также ночным пространством, пересекаемым «мотором», для младшего поэта орфическое/кабалистическое чувство божественного присутствия в мире ведет ко всеокрашивающему оптимизму перед лицом «тьмы». Для старшего же поэта ожидание спасения извне (ср. «даль», «зори», «падшая звезда», «тот берег» и другие топосы блоковской поэзии) ведет в конечном счете к дуалистическому/гностическому восприятию духовной пустоты этого мира («страшный мир») и, в его самой пессимистической форме, к «мужественно-твердому» взгляду в неизбывный «холод и мрак грядущих дней»[525].
Для Блока — автора статьи «Интеллигенция и революция», изданной в 1918 г. и переизданной в 1919 и 1920 гг., революционные разгром и кровопролитие, на которые обречена интеллигенция, являются неизбежным и справедливым возмездием за прошлые коллективные грехи высших сословий и приведут к коллективному благу. Честный интеллектуал должен признать это и принять боль, сопровождающую смерть и разрушение того, что имело личную ценность. Отметим, однако, что, с точки зрения Блока, если наша любовь не отдается недостойному (физическим кремлям, дворцам, картинам или книгам — вместо «вечных форм»), тогда то, что мы любим, пребудет целым[526]. Для Блока «любовь» есть форма духовного зрения («совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин 4:18)). Мандельштамовская этика, напротив, сосредоточена на романтической любви и красоте (поэзии), дружбе и традиции — как контрапунктах к безнадежности окружающей ночи[527].
«К Анаксагору» в бархатной ночи
Эти сильные противоречия между мировоззрениями двух поэтов дают возможность выдвинуть здесь достаточно радикальную гипотезу о стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…». Поскольку то, что я собираюсь сказать, в каком-то смысле довольно-таки очевидно (метрические и другие связи с поэзией Блока были давно установлены), я думаю, что причина, по которой никто, насколько мне известно, не делал этого утверждения прежде, состоит в следующем: отождествление, которое я сделаю, может показаться вульгарным и редукционистским, если рассмотреть его вне контекста. И все же при помощи анализа исправлений к черновому варианту, надлежащей контекстуализации природы мандельштамовского вызова Блоку и анализа структуры пушкинского слоя цитации в этом стихотворении я покажу (как мне думается, убедительно), что, хотя и не исключаются другие ассоциации, за невидящим и, по-видимому, враждебным «ты» в этом стихотворении — в его опубликованном варианте — скрывается прежде всего Блок.