Как я показал на основе стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…», еще в ноябре 1920 г. Мандельштам видел в Блоке фигуру маргинальную и даже антагонистическую по отношению к пушкинской культуре Слова. И вообще Мандельштам, кажется, изначально шел по стопам Анненского, оценивая блоковскую позу как театральную. Но в конечном счете эта театральность преодолевается посредством трагедии, возникшей с безвременной смертью Блока в 1921 г., пророчески предвосхищенной всего за несколько месяцев в его памятной пушкинской речи «О назначении поэта». Трагический Блок нашел отражение в мандельштамовском «Концерте на вокзале». И все же автобиографическая проза и статьи Мандельштама начала 1920‐х гг. указывают на значительный дискомфорт, по-прежнему причиняемый ему Блоком. Блоковская барственность, обусловленная характером, а не родословной, остается для Мандельштама определяющей характеристикой этого поэта и крепко связывает его с уходящим XIX в.
Политика Блока и его культурный антисемитизм продолжают коробить Мандельштама и в 1930‐е гг., что отразилось в «острых» и «ядовитых» (ныне утраченных) заметках на полях, которые он темпераментно сделал в экземпляре «Возмездия», принадлежавшем матери Эммы Герштейн[640]. И хотя Мандельштам продолжает относиться к некоторым стихотворениям Блока с теплотой, он также проявляет заметное раздражение по адресу старшего поэта[641]. Поэтика Блока и его отношение к традиции оставались по большей части чуждыми ему, как следует из знаменитого критического пассажа в «Разговоре о Данте»[642]. В целом можно заключить, что Блок все еще занимал внимание Мандельштама в 1930‐е гг., но, по-видимому, уже совсем не так сильно, как в годы перед смертью и вскоре после нее[643].
* * *
Вопрос о блоковской подлинности (authenticity) был, очевидно, центральным для Мандельштама и в большой степени определил эволюцию его отношения к старшему поэту. Не будет преувеличением сказать, что самая главная и глубинная разница между двумя поэтами, тот фундаментальный сдвиг в поэтике, который, по крайней мере для Мандельштама и Ахматовой, ознаменовал истинное начало литературы XX в., — это сдвиг в понимании природы и источника подлинности и искренности в произведении искусства. Разве не то, что Блок не видит аутентичности мандельштамовского творчества, убедительнее всего (включая блоковский антисемитизм) объясняет долгое равнодушие Блока к его поэзии?[644] Ибо тот, кто не видит подлинности произведения, в лучшем случае отметит его блеск. А оба они — и Мандельштам, и Блок — предъявляли к поэзии куда более высокие требования.