Для Мандельштама подлинность, как абстрактная категория, константна («поэзия есть сознание своей правоты» (II, 236)). Но реализация поэтической подлинности во времени зависит от постоянных изменений:
Поэтическая речь есть скрещенный процесс, и складывается она из двух звучаний: первое из этих звучаний — это слышимое и ощущаемое нами изменение самых орудий поэтической речи, возникающих на ходу в ее порыве; второе звучание есть собственно речь, то есть интонационная и фонетическая работа, выполняемая упомянутыми орудиями. <…>
Поэтическая речь или мысль лишь чрезвычайно условно может быть названа звучащей, потому что мы слышим в ней лишь скрещиванье двух линий, из которых одна, взятая сама по себе, абсолютно немая; а другая, взятая вне орудийной метаморфозы, лишена всякой значительности и всякого интереса и поддается пересказу, что, на мой взгляд, — вернейший признак отсутствия поэзии <…> (II, 363–364).
Первая из этих скрещивающихся линий, та, что немая, — это метаморфоза орудий поэзии, ее мускулатуры во времени[645]. Без этого стихи, сколь бы ни был талантлив автор, не будут поэзией. Лишь эта постоянная метаморфоза орудий поэзии, ее внутренних источников энергии может обеспечить уникально-многозначный заряд поэтического образа[646].
Строки версификатора не звучат, поскольку его речь и мировоззрение состоят из клише и ассоциаций, уже заложенных в языке и традиции и воскрешаемых «как есть», без их исследования, испытания. Надсон «плох», помимо прочих его качеств и несмотря на реальность его личной трагедии, потому что его «искренние» язык и идентичность сковывает клише. Вот в чем источник мандельштамовской критики символистских рифм, столь любимых Владимиром Гиппиусом: камень — пламень, плоть — Господь, любовь — кровь[647]. Они подразумевают леность творческой воли; в них воссоздаются ходы мысли, подсказанные поверхностными структурами языка. Более того, в случае с «любовью — кровью» особенно эти лингвистические реальности запечатлевают — как в гражданской поэзии, так и в декадентской — незамысловатую и сомнительную этику[648]. (В противоположность этому Мандельштам чувствовал необходимость «работать речь, не слушаясь, сам-друг»[649].)
В отличие от Надсона Блок — полноценный поэт. Хотя он и собиратель поэтических штампов XIX в., у его корабля своя «стать». Развитие его как поэта («Письмо о русской поэзии») предполагает собственное понимание поэзии как работы и активный поиск подлинного голоса[650], как и стесненность собственной «маской» и недовольство окостенением его образа в восприятии публики