Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма (Голдберг) - страница 93
Шелковое платье Фаины (в других стихах цикла — черного цвета) напоминает театральный занавес из стихотворения «Я был смущенный и веселый…»:
Ее ярко горящие глаза и блестящий пояс имитируют саму рампу:
Млечный Путь — дугообразная полоса света. Более того, она — вогнутая, как рампа с точки зрения исполнителя, а не выпуклая, как пояс собеседника. Эта пространственная апория указывает на амбивалентность стихотворения в плане того, по какую сторону рампы оказывается герой/«зритель».
В этом театре-мире Героиня остается на «авансцене». В конце концов, все взгляды сосредоточены на ней. Однако театральное пространство в стихотворении «Я был смущенный…» парадоксально перевернуто, герой и Героиня поменялись местами. Глаза и пояс Фаины становятся рампой, повернутой к миру и герою. Это мир, который есть театр, и неожиданно получается, что герой смотрит из «партера»-сцены за «рампу», во тьму неисповедимой «аудитории», как это делал паяц в стихотворении «В час, когда пьянеют нарциссы…». Как и зал в том более раннем стихотворении, ложа за сверкающими глазами Героини темна («Они поют из темной ложи»). В более раннем стихотворении диссонанс между этим всецело театральным образом (ослепляющие огни и темнота за ними) и образом заката, преобладающим в первой строфе, остается неразрешенным. В стихотворении «Я в дольний мир вошла, как в ложу…» глаза Героини — это также и «траурные зори». Таким образом, слияние рампы и заката остается, причем оба образа теперь смещены к глазам героини.
Учитывая склонность Блока к метафизике, а также акцент в его стихах на ускользающих видениях Вечной Женственности (и ее трансформациях), можно было бы ожидать, что новое положение героя — среди публики — приведет к четкой инверсии традиционной метафоры: весь мир — театр; мы — а с нами и лирический герой — куклы или актеры, наблюдает за которыми божественный или демиургический режиссер (Омар Хайям, Ян Кохановский, Шекспир и т. д.)[436]. Но дело обстоит иначе. Первая строка стихотворения «Я в дольний мир вошла, как в ложу…» значит то, что значит. Дама в театральной ложе — не только или даже не столько объект наблюдения, как вроде бы предполагается и ее словами, и культурой театра[437]. Она также зрительница «спектакля», происходящего в дольнем мире. Таким образом, в этом стихотворении классический топос «мира-сцены» с его имплицитно безучастным божеством-зрителем с точностью воссоздается, но в контрапункте к внешним коррелятам театрального пространства, предполагаемому расположению героя в партере[438].
Следующую серьезную разработку театральных топосов в лирических стихах мы находим в цикле «Кармен» (1914). Гинзбург отмечала, что «Кармен» «возвращает нас (хотя и по-иному) к стилистике „Снежной маски“»