— А я скрываю, — попытался он отшутиться, ему было неловко, что она так смотрит, — в комнате сидят Петр и Жарников.
— Ну вот что, — неожиданно сказал Ростовцев. — Не хотите ли, Михаил Степанович, клинику посмотреть? Может быть, пригодится вам. Наверное, ведь и заводская больница есть.
— Охотно, — тотчас отозвался Жарников.
Они шумно двинули стульями и прошли мимо Маши и Танцырева так, словно обогнули запретную зону, где надо было соблюдать осторожность; сухость Петра была подчеркнута, словно он и на самом деле отлучался по делам, а не оставлял Машу наедине с ее бывшим мужем.
Танцырев дождался, когда закрылась дверь кабинета, и снова взглянул на Машу, ему захотелось сказать-ей: «Ну, здравствуй!», словно только с этого мгновения началось их свидание; он неожиданно почувствовал к ней нежность, четыре года он ее не видел, и вот теперь она была перед ним, первая его жена, женщина, которую он знал всю, а теперь ставшая чужой.
— Ты стала совсем красивой, — сказал он тихо.
— Научился, — улыбнулась она. — Раньше ты не умел так говорить. Она тебя научила?
— Ревнуешь? — ласково усмехнулся он.
— А ты как думал! Я ведь, ее никогда не видела. Кажется, ее зовут Неля? И еще я знаю — она биолог. Видишь, сколько у меня сведений. Вполне достаточно, чтобы ревновать.
— Ты ведь любишь своего Ростовцева.
— А это не мешает. Ведь ты был первым мужчиной, о котором я заботилась.
— Значит, все-таки вспоминаешь?
— Конечно.
— А тот наш последний год вспоминаешь?
— Ты дурачок. В тот год ты мне больше всего и нравился, потому что был сильным и злым, как черт. Настоящим мужчиной, а не безразличным олухом, как раньше.
— Но ведь ты не осталась.
— Сам прогнал. Если бы очень захотел, именно тогда бы я и осталась.
Ему нравилось в ней сейчас все: и как она смотрела, и как говорила, черты лица Маши, прежде лишь изредка возникавшие в воспоминаниях и потому постепенно стиравшиеся в памяти, теперь казались ему близкими и дорогими, он с наслаждением любовался ею.
— Все-таки я ни черта не понимаю в женщинах.
— А что, ты и в ней ошибся? — лукаво спросила она. — Нет, нет, я вовсе не хочу знать, как тебе с ней живется. Ты уедешь, а я буду об этом думать, мне это сейчас ни к чему.
— Не надо тебе об этом думать, — согласился он. — Петр мне сказал: у каждого из нас своя семья.
— Он, как всегда, прав. У нас семья. Растет сын.
— Сын?.. Но Петр ничего…
— Ему два года. Очень славный мальчуган.
Когда она это сказала, он сразу ощутил обиду. Это была странная обида, в нее вплелась мгновенно возникшая тоска о необратимо ушедшем и ощущение обмана, будто его обошли в очень сокровенном, отняв давно жившую в нем мечту; и как только возникла эта обида, ему захотелось жалости, он тут же понял — эту жалость дать может только стоящая перед ним женщина.