На первой же странице рассказчик, назвавшийся именем (возможно, вымышленным) Измаил, признается в желании «поглядеть на мир с его водной стороны» и замечает попутно, что подобное желание переживает время от времени любой человек, но редко осознает и еще реже пытается осуществить всерьез. Взгляните, предлагает читателю Измаил, на обитателей деловито-торгового Манхэттена, на этих пожизненных узников прилавков и конторок: что побуждает их в свободный день и час тащиться на набережные и молы, подбираясь к самым крайним оконечностям суши? И почему они стоят там, вперившись вдаль, словно часовые или дозорные, несущие таинственную вахту? Перед ними — только бесконечный пустой горизонт. Зачем же смотрят?.. Приглашая читателя приглядеться к нелепым «дозорным» (Look!.. What do you see?..), рассказчик побуждает нас увидеть в них себя — ведь мы только что открыли роман примерно с тем же смутным желанием: открыть новый жизненный горизонт, скрываемый от нас повседневностью. И едва ли мы сами сознаем вполне коварство, сокрытое в этом желании.
В главе XVI («Корабль») деловитый, прижимистый капитан Фалек, нанимающий Измаила на китобоец, так комментирует высказанное им желание «поглядеть на мир»: «…поглядеть на мир? Так, что ли, ты говорил? Ага! Так вот, сходи вон туда, загляни за планшир на носу, а потом возвращайся ко мне и расскажи, что видел». И что же? — «Передо мной расстилался простор, бескрайний, но удивительно, устрашающе однообразный — не на чем было взгляду остановиться… Только вода и вода». Услышав «доклад» будущего матроса, Фалек язвительно интересуется: «Стоит ли ради этого огибать мыс Горн? Не лучше ли тебе глядеть на мир оттуда, где ты стоишь?»[280] Здесь, в напряжении между буквальным и метафорически расширенным смыслом ключевого слова «глядеть» проявляется центральный (для Мелвилла) парадокс человеческого существования — его смысловой необъятности и физической ограниченности. Земная жизнь подразумевает наличие мерности, устойчивой опоры — она привычнее человеку и все же «не лучше». С мерцающей инаковостью водного мира люди склонны ассоциировать «образ непостижимого фантома жизни», и если здравый смысл целиком на стороне Фалека, то воображение его слушать не хочет[281].
Амбиция Измаила состоит в том, чтобы с дотошной правдивостью описать перипетии промыслового плавания, включающие в себя попутно несметное число фактов о китах и китобоях. Наличие в повествовании сверхсмысла он подчеркнуто не признает. Усматривать в его рассказе «невыносимо страшную аллегорию», или «чудовищный миф» (213), или иной призрак Истины, желанной и искомой, можно только в порядке недоразумения — на этом рассказчик настаивает со всей определенностью. По сути, только его