.
Нетрудно заметить, что важнейшим воздействующим фактором текста здесь признается его эмоционально-стилистическая энергия — свойство скорее формы, чем содержания. Такое восприятие прекрасно отвечает творческой интенции Флобера, который всю жизнь пытался писать нечто противоположное прозе-жвачке, всего лишь транслирующей тезис или занятную совокупность «фактов»: такая проза соблазнительна, но и убога именно тем, что не требует от читателя индивидуального усилия[338]. Но только ценой усилия мы получаем возможность свободно и творчески отнестись к собственной жизни — в литературе это происходит благодаря вырабатываемому постепенно чувству формы, чуткости к динамике формы, ее действиям и последействиям. Флоберовский вариант поэзии прозы — это ограниченность, сделанная предметом максимально богатого и активного отношения, преобразуемая тем самым в свою противоположность.
«Госпожа Бовари», писал о романе Бодлер, затронула на удивление широкую аудиторию, вызвала живой интерес, удивление, волнение — кажется, впервые «после исчезновения Бальзака, этого гигантского метеора, который укрыл нашу страну облаком славы». Нет такого писателя, который не желал бы распространить вокруг себя такое облако славы (и не ради только потехи честолюбию), но для современного романиста, комментирует далее Бодлер, это как никогда сложно. Его читатель обитает в недрах общества, чувственно «одряхлевшего», «отупевшего», одержимого прожорливостью и страстью к обладанию. Как «всколыхнуть одряхлевшие души», которые «не ведают чего хотят», — как пробудить в них желания, им самим неведомые, разве что предугадываемые как возможность? От лица условного «Флобера» предлагается следующая стратегия. Учтем предрассудки современной моды на «реализм», «станем объективными и безличными», но соединим этот самый реализм, который для большинства тождествен всего лишь мелочному описанию тривиальных деталей, с нервной, живописной, изощренной точностью стиля. Предпримем эксперимент — столько же со словом, сколько с той мерой чуткости к слову, которой наделен любой читатель, даже и сам о том не подозревая. Рамку эксперимента Бодлер определяет, довольно явно воспроизводя риторический ход Эдгара По, объяснявшего в «Философии творчества», как сделан «Ворон». «Где… самая тупая, самая продуктивная по части нелепости среда, изобилующая самыми нетерпимыми дураками?» — вопрошает гипотетический «Флобер» и отвечает сам себе: «Провинция». А кто самые невыносимые действующие лица? — «Маленькие люди, что суетятся, верша свои ничтожные обязанности…» А какова самая затертая, затасканная тема, ставшая надоедливой шарманочной мелодией? — «Адюльтер». Исходя из этого и принимается творческое решение. Писатель идет по линии наибольшего сопротивления в надежде, что этот трудный путь пройдет и читатель. Он отказывается от забот о героичности героини, о живописности стиля, о занимательности сюжета и тому подобных «важных вещах» и берется доказать, что «все сюжеты равно хороши либо плохи, ибо все зависит от того, как с ними обращаешься… самые заурядные могут оказаться наилучшими». Ставка делается, иными словами, не на потребительский интерес к опыту, заранее редуцированному к товарным формам, а на интерес исследовательский и творческий, на соучастие в производстве ценности. И вот перед нами в итоге — «Госпожа Бовари»: