В романе не раз обсуждается опыт, именуемый религиозным, при этом под религией подразумевается не совокупность догматических установлений, а целостный способ жизнедеятельности, организованный вокруг того или иного принципа. Религия Доротеи, по собственным ее словам, состоит в том, чтобы «желать высшего добра… даже не зная, что это такое» (389). «А ваша религия?» — спрашивает она Уилла и уточняет: «то есть не церковная, а та вера, которая помогает вам жить?». Выясняется, что Уилл исповедует своего рода гуманный эстетизм («любовь ко всему, что хорошо и красиво», 389). Возможна также религия труда: в случае Калеба Гарта способность благоговеть адресована широко понятому «делу». Во всех случаях наличие веры подразумевает способность к отвлечению от себя и превосхождению себя, продуктивную контактность с другими людьми (или, как в случае с Калебом, с вещами в мире). В этом смысле, для Элиот, легкомысленный Ладислав с его способностью «понять чувства другого и разделить бремя чужих мыслей, а не навязывать с железным упорством свои» (490), увлекающаяся Доротея и нецерковный Гарт более религиозны, чем преподобный Кейсобон.
Путь духовного развития человека — это путь за предел наивного эгоцентризма, замыкающего индивида в иллюзии-грезе, — к пониманию, точнее переживанию, многоцентричности мира. Относительно другого субъекта, настаивает повествователь, нам важно «осознать с той ясностью, которая есть уже не размышление, но чувство (идея, воспринятая сенсорно, подобно вещественности предметов), что у него также есть свой внутренний центр, где свет и тени обязательно ложатся по-иному», чем у нас (214). Вопрос «что делать?» в этом контексте фактически означает: как поступить с учетом позиций всех участников многомерной ситуации? как понять — или почувствовать — принцип «правильного» взаимодействия с другим в конкретном случае? как преобразовать свой опыт, чтобы установить с миром продуктивное отношение связи и обмена?
Чтение как соучастие
«Мидлмарч» описывает городскую жизнь, да и сам роман похож на город. Это — сообщительное пространство, обживаемое читателем на условиях активного соучастия. Проза Элиот на каждом шагу и чаще всего незаметно провоцирует нас, подлавливая на готовности удовлетвориться привычной схемой восприятия[351]. Смысл любой ситуации не дан, а становится — путем ее последовательного пересмотра, реконтекстуализации, обсуждения с разных точек зрения. Роман в каком-то смысле представляет собой гигантскую сплетню, в которой мы участвуем на равных с другими людьми (персонажами, повествователем), прекрасно сознавая их вымышленность, но питая к ним от этого не ослабленный, а усиленный интерес. Плетение словес осознается как коллективная форма воображения — это инстанция ненадежная, нередко сомнительная, даже принимающая вид откровенно карикатурный, и все же исключительно важная. Люди говорят, и по ходу разговоров формируется срединная, «проводящая» среда, расположенная везде и нигде, объемлющая собой обширное пространство между ограниченностью частного мнения, нередко превратного или вздорного, и чисто гипотетическим абсолютом объективной истины. В паутине человеческих контактов все мнения и позиции так или иначе открыты «публикованию», ни одна тайна не хранится долго, но ни одна и не проясняется однозначно и окончательно. Достоянием молвы зачастую оказывается даже сделанное в глубокой приватности. Какими причудливыми путями выходит в зону гласности, например, поступок Мэри, когда она отказывается подменить завещание умирающего Питера, или поступок Булстрода, совершающего убийство чужими руками, — трудно понять, но это происходит… Молва капризна и непредсказуема, нелепа и серьезна, слепа и зорка одновременно — любой человек от нее зависим и способен внести в нее свой вклад. Поэтому слухам, сплетням нельзя верить, но нельзя и не доверять