)… и в то же время сомневаться в уместности и оправданности такого подхода. Такое переплетение лирики и реализма, иначе говоря, не дает читателю комфортно обосноваться в дискурсе чувства — напоминая о необходимости баланса между его способностью непосредственно воздействовать на нас и способностью обращать переживание в самоцель»
[178].
В «Терне» рассказчик, обращаясь к некоему собеседнику, по всей видимости, любопытствующему туристу, рассказывает о местной достопримечательности… хотя чем могут быть примечательны маленький пруд, терновый куст и холмик? Тем, что осенены присутствием отчаянно страдающей женщины, встречи с которой, впрочем, рассказчик как раз советует избежать (эмоция, воздействующая напрямую, не укрощенная воображением и воспоминанием, слишком невыносима), и себя, свой рассказ предлагает в посредники. Но как нелеп этот старик, который прилежно изучает окрестности, о чем-то расспрашивает соседей, имеет на вооружении подзорную трубу, но даже с ней бессилен разглядеть что-либо в двух шагах! И как алогичен его рассказ, изобилующий ненужными подробностями и повторами! Ни на один из резонных вопросов собеседника («Но объясни… Но почему…») рассказчик ответить не в силах, и в конце балладного повествования мы знаем лишь то же, что в начале, а именно: «…истина темна / И не известна никому».
Вполне «реалистическая» история о женщине, лишившей жизни собственного, вне брака рожденного ребенка, здесь явно вторична. Что там все-таки было на самом деле, с кем и почему? — Любопытство подобного рода одновременно уместно и неуместно. Деревенская молва, опираясь на которую рассказчик пытается восстановить сюжет горестной истории, ненадежна и сбивчива. А что же тогда первично? — Лирическая стихия, завороженность переживанием, которое нельзя назвать каким-то одним словом, но нельзя не разделить. Обещанная история в итоге, как и в «Саймоне Ли», недо-рассказывается. До-рассказать ее себе призван сам читатель, питаясь энергией парадоксального, но потому именно творческого переживания, которое излучает-суггестирует текст.
«Стихи… не могут читать себя сами»[179], а человек, склонившийся над книгой, не может передвигаться по тексту «наподобие индийского принца или генерала — раскинувшись в паланкине, несомый рабами — с места на место, как мертвый груз (like a dead weight)»[180]. Поэт взывает к «силе сотрудничества в сознании читателя» (cooperating power in the mind of the reader)[181], настаивая на необходимости его участия в акте создания произведения. Возможно, это и есть лучший подарок Уильяма Вордсворта литературе: представление о поэзии как об исследовании «моментов во времени», остро чувственных и интригующе диалогичных, предполагающих равенство и близость любого человека с любым другим при вопиющем даже неравенстве и слишком явной далекости их позиций.