Послание к Римлянам (Барт) - страница 276

«По милости Божьей» я обращаюсь к вам. Итак, здесь не открывают никакую иную книгу и даже никакую иную страницу. Здесь не следует рекомендовать никакую «практику» наряду с теорией, но необходимо констатировать, что именно «теория», из которой мы исходим, представляет собой теорию практики. Мы говорили о «милости Божьей», о благодати, воскресении, прощении, духе, избрании, вере - во многих различных преломлениях это всегда тот же самый свет нетвар-ного света. Отсюда проблема этики, отсюда вопрос: как нам жить? что нам делать? У нас есть странное стремление к удаленным вещам или к мышлению самому по себе, которое ведет к тому, чтобы снова и снова обратить наш взор к невидимому центру внимания, к неприступному свету. Настоящее положение дел (в Риме I в. и повсюду во все времена) в его абсолютной конкретности было (1:18 сл.) исходной точкой, из которой мы вступили на наш запутанный путь мышления. Мир, как он есть, в котором мы должны желать и действовать, стал для нас поводом задуматься о том, что он есть, то есть о том, как мы должны жить в нем, что мы должны делать в нем. И ныне в качестве сущности этого мира нас встречает великий неразрешенный вопрос, и как ответ на этот вопрос - Христос, милость Божья. Именно потому, что «милость Божья» противостоит нам как ответ в этом (великом, неразрешенном!) вопросе, она должна стать для нас «увещанием», то есть (как этот ответ в этом вопросе!) прежде всего правильно и принципиально заостренной постановкой вопроса, из которого мы исходили. «Милость Божья», не теряя своей потусторонности, становится окончательным определением противоположной ей принадлежности этому миру. Мы снова находимся перед проблемой принадлежности этому миру нашего бытия и существования, снова (и ныне нам неизбежно указано на это) перед вопросом жизни, желания и действия; связь человека с Богом, прекращение человеческой принадлежности этому миру, наиболее радикальная атака на все противостоящее, второе, иное - это, как мы уже неоднократно видели, есть смысл их потусторонности, смысл свободы Божьей. Но именно в своей абсолютной принадлежности потустороннему все они становятся принадлежащими этому миру как «увещание». Место, где происходит это «увещание», никоим образом не может быть человеческой высотой, с которой доброжелательные учителя пытаются морализировать, призванные и непризванные пророки - бросать гневные взгляды, воображаемые и действительные мученики - сетовать по поводу человечества. Если речь должна идти о какой-то церкви, то это - осознающая свою окончательную и неразрушимую солидарность с так называемым «миром смерти», надеющаяся лишь на Бога церковь. Если должна возникнуть этика, то здесь невозможно ничего иного, кроме критики всего этического, то есть основательное (по возможности происходящее при полном развороте на 360 градусов) обращение проблематики нашей жизни в одной из ее точек. Это прежде всего означает величайшую осторожность во всех позитивных и негативных оценках и суждениях в отношении возможного для человека желания и действия, причем не потому, что они могли бы стать слишком радикальными, но как раз потому, что они недостаточно радикальны. То, что звучит с высот, из торжествующих церквей, никогда и нигде не есть великое смятение, вызывающее бедствие человека. Это находящаяся в нашем мире потусторонность, нечто человеческое, слишком человеческое, даже если оно принимает вид чего-то такого трансцендентного. Говорящие что-либо «против» других, но одновременно не уничтожающие и самих себя, пусть молчат в общине. В рамках этической проблематики лучше отказаться от многословия, чем сказать всего лишь одно лишнее слово. Решающее слово всегда может быть только обнаружением действительного существования этой проблематики (во всем и для всех!). Решающее слово должно быть радикальным словом, и радикально только то слово, которое (якобы «теоретически», в действительности же только «практически»), преодолевая все (кажущиеся!) промежуточные звенья, указывает прямо на милость Божью как на единственное достаточное основание и цель проблематики нашей жизни, это то слово, которое именно в своем радикализме представляет собой слово милости, понимающее слово, слово, понимающее все отдельное, ближайшее, конкретное в его бытии и существовании (и тем самым понимающее универсальное и экзистенциальное - никогда и нигде не конкретное и не существенное). «Увещание» - это не просто требование, «увещание» - это действие благодати как требование, признание всего того, что есть, как оно есть, ради того, что оно не есть. Благодать означает: не судить, ибо суд уже произошел. Благодать означает: самоочевидность неспокойной совести в рамках скверного мира, но именно в этой самоочевидности неспокойной совести - неслыханно новая возможность (никогда и нигде не «благой»!) утешенной совести. «Увещание» означает тем самым действие благодати (с Лютером и Достоевским против францисканства и Толстого), позволяющее видеть, открывать пред-заданное, обращаться к нему в данном, причем никогда и ни в коем смысле не как обособленное, не как существующее в самом себе и для самого себя рядом с ним или над ним. «In medio inimicorum regnum Chirsti est, ut Pslamus dicit» (лат. Посреди врагов Царство Христа, как говорит псалом. - Прим. пер.) (Лютер). Увещать таким образом можно только оттуда, где фарисеи и мытари находятся в одном ряду, где желающий увещать никоим образом не отделяет овец от козлов и даже не имеет такого намерения, где с его стороны вообще не существует никакого незаконного притязания так называемого «импульса Христа» и, таким образом, никакой моральной скрытой враждебности по отношению, например, к Тирпицу (Tirpitz)