Послание к Римлянам (Барт) - страница 313

«Настал час пробудиться ото сна. Ибо ныне наше спасение ближе, чем тогда, когда мы уверовали. Ночь прошла, день же приблизился». Вечный момент несравним со всеми моментами именно потому, что он есть трансцендентный смысл всех моментов. «Спасение», «день», Царство Божье несравнимы со всеми временами именно потому, что они - это исполнение всех времен. Мы же живем в ряду моментов, в изменении времени; если мы не любим здесь, то мы не любим вообще. Не где-то вне, но в рамках этого ряда, в рамках этого изменения Иисус был Христом, именно здесь для нас возможно познание вечного момента и в этом познании - место, время, повод для любви. В каком-то моменте должно осуществиться познание единственного момента, во времени -возвращение к вечности. Этот момент, это время - «час восстать от сна», все предшествующее и последующее, характеризуемое невидимо находящимся в центре «ныне!». Не каждое время, не каждый момент есть этот час. Никакое время не таково само по себе. Невидимо находящееся в центре «ныне!» чуждо, несоизмеримо, неприступно противостоит любому времени, в том числе и тому времени, «когда мы уверовали» (3:28). Вера не может стать данностью, вещью, которая некогда начала существовать и впоследствии продолжает это свое существование. Она есть начало, чудо, творение в каждый момент времени, в том числе и по отношению к любому верующему бытию. То, что должно было стать данностью, относится, даже если оно называется «верой», к неохарактеризованному времени «сна». Нет веры, которой не следовало бы напоминать об откровении, нет действия, которому не следовало бы напоминать о необходимом знании, нет человека, которому не следовало бы напоминать о свободе Божьей. Если такое напоминание «еще не» произошло (но разве оно когда-нибудь «уже» произошло?), то человек спит, в том числе спит и апостол, и святой, и любящий человек. Он находится под властью времени. Подобно гальке он лежит на дне «потока времени», непрерывно двигающиеся и меняющиеся волны которого проносятся над ним. Он не ужаснулся своего действия в бездействии, и он не прорывается из своего бездействия в действие. Он всегда делает то, что он не должен делать, и он всегда не делает того, что он должен делать. Итак, время еще только должно стать охарактеризованным временем, временем обращения и наступления, временем этически негативных и этически позитивных возможностей. Поэтому в вечном моменте, чуждом всем временам, существуют различные времена, существуют времена близости и времена удаленности, времена ночи и времена рассвета, времена сна и времена пробуждения, поэтому существует не только вечное, но хронологически охарактеризованное слово: «сегодня, сегодня вы слышите Его голос, так что не ожесточайте сердец ваших!», и его противоположность: дни, «в которых слово Божье было редко и мало было прорицаний» (1 Цар 3:1). «Ныне наше спасение ближе, чем тогда, когда мы уверовали». Всегда существует эта напряженность между «тогда» нашего спокойного бытия и «ныне» назойливого напоминания о нашем не-бытии, всегда существует напряженность между временами «уже» происшедшего откровения, «уже» совершенных дел, «уже» познанного Бога и временами воспоминания, ожидания и созерцания экзистенциального осуществления лишь мнимо «уже» существующего, вечного момента явления, парусии, присутствия Иисуса Христа. Эта напряженность между временами не имеет ничего общего с хорошо известными нам девятнадцатью столетиями церковной истории, которые, как известно, «еще не» принесли с собой парусию. Она не имеет ничего общего с теми неделями или месяцами, которые Послание к Римлянам находилось в пути в багаже Фивы (16:1), между Коринфом и Римом, или с теми секундами, которые протекали между диктовкой Павла и записью Тертия (16:22). Ибо час пробуждения, «последний» час, удар которого здесь возвещается, в действительности не означает, что под временем исполнения в нем подразумевается еще один час, следующее за ним (хронологическое!) время. Разве жизнь, происходящая из смерти, уничтожающее все бытие не-бытие, праведность осужденного, «ныне!» в центре всего предшествующего и последующего могут заполнить какое-то время рядом с этим временем (но и снова в нем!)? Время - это времена незнания и времена напоминания, когда всем людям заповедано творить покаяние. Находящееся над всем этим не есть время, но вечность. Нет, именно на границе всего времени, перед нависающей стеной Бога, означающей уничтожение всего времени и всего содержания времени, находится человек «последнего» часа, человек, ожидающий парусию Иисуса Христа. Он находится перед тем днем и теми часами, которых не знает никто, даже ангелы небесные, даже Сын, только Отец! (Мк 12:32). Разве это никому не режет слух? Не следует ли прекратить ненужные разговоры о «не наступившей» парусии? Как может вообще «не наступить» то, что, согласно определению, вообще не может «наступить»? Возвещенный в Новом Завете конец - это не временное событие, не фантастический «конец света», он абсолютно не связан с какими-то историческими, земными или космическими катастрофами, но такой действительный конец, что девятнадцать столетий означают ничтожно мало, даже ничто (это касается его близости или удаленности), такой действительный конец, что уже Авраам видел этот день и возрадовался. Разве мы можем обесценить эту вечную истину до уровня временной действительности (поскольку о ней можно говорить только в притчах), или, поняв, что здесь каждое слово может быть только притчей, успокоиться на этом «только»? Разве мы можем сделать Бога идолом и на основании этого, на основании нашей собственной недооценки Его действительности так цинично не принимать Его всерьез? Разве мы можем превратить ожидание конца, того момента, когда живые, преобразившись, и мертвые, воскреснув, будут вместе стоять перед Богом (1 Кор 15:51-52) в ожидании грубого, жестокого, театрального спектакля и, если этот конец с полным правом «не наступает», снова ложиться в постель утешенными? Разве мы можем сделать из всего этого безобидную «эсхатологическую» главку в конце догматики в качестве нашего единственного напоминания о том, что мы, собственно, должны и хотим напомнить себе! «Задерживается» не парусия, но наше пробуждение. Если мы пробудились, если мы вспомнили, если мы совершили шаг от неохарак-теризованного времени в охарактеризованное, если мы ужаснулись того факта, что мы, желая или не желая, действительно в каждый момент времени находимся на границе всего времени, если мы, находясь на этой границе, рискнули любить Неведомого, познать и принять в конце начало, то мы действительно не будем ожидать вместе с любопытной толпой какого-то блестящего или ужасного финала, как и не будем в слишком фривольном «благочестии» непоколебимых «культурных протестантов»