после чего повесил и вышел на бледное тепло солнца.
Она подняла взгляд, не на него, а прямо мимо него на дом, на коньки крыши в выдающейся симметрии над парными окнами так близко, будто выходят из одной комнаты, но на самом деле из ближайших концов двух разных, и обе толком не обставлены, пустой книжный шкаф да просевший диван в одной и в другой выпотрошенный шезлонг в волютах французской претенциозности с раскинутым в непотревоженной пыли на полу золотым бархатом с тех самых пор, как она там была, может три-четыре раза за всё время проживания в этом доме, глядя оттуда на зелень в нижней части лужайки и листья ещё до того, как они выплакали цвета, как уловили разные облики в пунцовой спешке стать пожухло-красными наподобие старых болячек, пока древогубец желто бледнел к приземистым высотам сиять рыжим в последнем призрачном восторге, и как погибли, снова сведенные к неразборчивости в этом пятнистом однообразии безжизненности у её ног, где жаловалась горлица средь последних свидетельств, принесённых откуда-то вне досягаемости, вне поля зрения с вершины холма в его претензии стать горой, листьев американского дуба почерневшего красного цвета давно запёкшейся и засохшей крови. — Вот… он подошёл поставить перевернутый стул, — сядь здесь… смахнув с него листья — я, я подумал о том что ты сказала и, надеюсь ты не решила что я…
Она не шевельнулась. — Никогда не смотрела на него по-настоящему.
— На что… глядя туда, куда глядела она.
— На дом. В смысле снаружи.
— А дом да, дом. Он так построен да, он построен чтобы на него смотрели снаружи такой, такой был стиль, заговорил он, резко спасённый от неуверенности, всплывая к поверхности — да, у них были книги о стилях, у деревенских архитекторов и плотников здесь всё вторичное да, эти грандиозные викторианские особняки со множеством комнат и огромной высотой и куполами и чудесным замысловатым литьём. Вдохновлялись средневековой готикой но у бедных работяг ничего не было, ни камней ни кованого железа. Только старые простые надёжные материалы, древесина да молотки да пилы да собственная неуклюжая изобретательность свели все оставшиеся от мастеров грандиозные фантазии до человеческого масштаба собственными придумками, вон те вертикальные наконечники свесов? и тот ряд «бычьих глаз»[128] под ними? Он пинал в сторону листья, жестикулировал, обеими руками обнимая — лоскутное одеяло задумок, заимствований, обманов, внутри мешанина из благих намерений будто последняя нелепая попытка сделать то что стоит делать пусть даже в таких мелких масштабах, потому что он же выстоял, верно, дурацкие придумки и всё такое выстоял девяносто лет… осекся, уставился туда, куда снова сбежал её взгляд, на головокружительные высоты и купола, словно из-за какого-то эхо: Как у тебя в голове Маккэндлесс, если это толкнуло его добавить — почему когда кто-то вламывается, чувствуешь, будто напали на тебя, чувствуешь…