Пятая авеню была светлая, золотисто-серый камень, из которого были сложены стены домов, казался прозрачным, а наверху на ярко-синем небе плыли несколько крохотных пушистых облачков, какие изображают вокруг святых на религиозных картинах.
Радиостанция находилась на Шестьдесят Шестой улице, и, выйдя из автобуса, Комб еще ощущал себя счастливым, но вдруг почувствовал какое-то смутное беспокойство, нет, еще не тревогу, скорей, неуверенность. А может, это и называется предчувствием?
Но предчувствием чего?
Ему пришла мысль, что, когда он вернется домой, Кей там может и не оказаться. Он пожал плечами. И видел, как пожимает плечами; до встречи, на которую он должен был явиться, оставалось еще несколько минут, и он остановился перед витриной торговца картинами.
Но почему же все-таки чем дальше он отделялся от Гринвич Вилледж, тем становился мрачнее? Он вошел в здание, сел в лифт, доехал до тринадцатого этажа и пошел по хорошо знакомым коридорам. В самом конце находился большой светлый зал, где сидели человек двенадцать служащих, мужчин и женщин, а рядом в боксе — директор отдела драматических радиопередач, рыжий, рябой: лицо у него было изъедено оспой. Фамилия его была Гурвич. И тут Комб вспомнил, что Гурвич из Венгрии, и это потрясло его, потому что теперь все, что в какой-то мере было связано с Кей, его потрясало.
— Я вчера ждал вашего звонка, но это, в сущности, неважно. Садитесь. Приходите в среду. Кстати, сейчас я жду вашего друга Ложье, он вот-вот должен быть. Вполне возможно, что скоро мы будем передавать его последнюю пьесу.
Кей выбрала ему костюм, в некотором смысле как бы одела его, завязала ему галстук — происходило это буквально только что, да меньше чем полчаса назад; он считал, что пережил с нею несколько незабываемых минут, из тех, которые навсегда соединяют двух человек, и вот все это уже кажется ему таким далеким, почти ирреальным.
Пока Гурвич отвечал по телефону, Комб блуждал глазами по просторной белой комнате, и единственное, на чем смог задержаться его взгляд, были часы с черным обводом. Он пытался вызвать в памяти лицо Кей, но у него никак не получалось.
И он злился на себя. Порой ему почти удавалось представить ее такой, какой она была на улице, и такой, какой она была в первый вечер, — в крохотной шляпке, сдвинутой на лоб, с сигаретой, измазанной помадой, в шубке, сброшенной с плеч, но его бесило — нет, беспокоило — то, что другой он ее увидеть не мог.
Его нервозность, его беспокойство явно бросились в глаза венгру, потому что тот, не отнимая трубку от уха, поинтересовался: