— Что-нибудь не так?
— Да нет. С чего ты взял?
Ложье не усложнял себе жизнь, ну а если и усложнял, то на свой, особый лад. О возрасте своем он помалкивал, хотя ему было явно не меньше пятидесяти. Он был не женат. Жил в окружении красивых женщин, как правило, лет двадцати — двадцати пяти; они все время менялись; словно жонглер, он играл ими, как белыми шариками, и никогда ни одна из них не осталась у него в руках, ни одна, похоже, не оставила следа, не внесла никаких осложнений в его холостяцкую жизнь.
В своей снисходительности он доходил до того, что, к примеру, приглашая по телефону пообедать, говорил:
— Ты один? Тут со мною одно очаровательное существо, так я попрошу, чтобы она прихватила с собой подружку.
Интересно, Кей все еще у него в комнате? Если бы он мог хоть на миг представить себе ее лицо! Комб пытался, но ничего не получалось. И, суеверно воспринимая это как примету, убеждал себя: «Это значит, она ушла».
Но тут же под влиянием Ложье и его добродушного цинизма начинал думать совершенно противоположное: «Ничего подобного, она там! Какие могут быть сомнения. А на вечер она придумает какую-нибудь новую комедию и разыграет ее передо мной».
Она врала, это совершенно точно. И соврала не единожды. Кстати, она и сама в том призналась. Так почему бы ей не продолжать врать? Но в таком случае, когда, в какой момент он может быть уверен, что она говорит правду? Теперь ему было сомнительно все, даже история про еврейского портного и кран в конце коридора в Вене; она ее придумала, чтобы растрогать его.
— Что-то ты бледен, старина. Пойдем-ка проглотим по гамбургеру. Не спорь! Я приглашаю. Погоди только, у меня тут минуты на три разговор с Гурвичем.
Почему пока эти двое говорили о своих делах, Комб думал одновременно и о Кей, и о своей бывшей жене?
Вероятно, из-за слов Гурвича: «Сбежала с жиголо».
Но ведь то же самое можно сказать и о его жене. Впрочем, ему на это плевать. Он был честен, когда утром сказал Кей, что не любит жену. В сущности, и страдал он, и бежал из Парижа вовсе не из-за нее. Все куда как сложнее.
Кей этого не поняла. Да и как ей понять? Это же подумать только, на какой дурацкий пьедестал он вознес ее только потому, что встретил в ту ночь, когда одиночество стало невыносимо, а она искала если уж не мужчину, то хотя бы постель.
Ведь если по правде, то она в ту ночь искала именно постель!
— Ты готов, папашка?
Комб поспешно встал с покорной, вымученной улыбкой.
— Гурвич, дорогушка, обязательно подумай о роли сенатора для него!
Роль, вне всяких сомнений, второго плана. И все равно, Ложье был чрезвычайно любезен. В Париже ситуация была бы совершенно противоположной. Например, лет семь назад в «Фуке» мертвецки пьяный Ложье в три ночи уговаривал Комба: