— Что будешь пить?
Ложье привел его в бар, очень похожий на их барчик; так же, как там, и здесь у стойки стоял такой же автоматический проигрыватель.
— Манхаттан.
Комб искал в кармане пятицентовик. Он глянул в зеркало и между бутылками, стоящими на полке, увидел до того нелепую физиономию, что просто не смог не послать ей саркастическую усмешку.
— Что ты делаешь после ленча?
— Мне надо пойти…
— Куда тебе идти? Я собирался взять тебя на репетицию.
Это слово напомнило ему здешние репетиции в крохотном театральном зальчике не то на двадцатом, не то на двадцать пятом этаже здания на Бродвее. Зал снимался на точно определенное время, на час или два. У них еще полным ходом шла работа, а актеры из другой труппы уже теснились у дверей, ожидая своей очереди.
Ощущение было такое, будто каждый артист знает лишь своего персонажа, свои реплики, не имея представления о пьесе в целом или не интересуясь ею. А главное, не интересуясь другими актерами. Никто ни с кем не здоровался, не прощался.
Кстати, а те, с кем он играл, знают его фамилию? Режиссер давал ему знак. Он изображал выход, произносил свои реплики, и единственным проявлением человеческого интереса, надо сказать, новым для него, был смех статистов, вызванный его акцентом.
Внезапно он ощутил страх, чудовищный страх перед одиночеством, какое познал там, между двумя кулисами из крашеной холстины, одиночества куда более густого, чем даже в своей комнате, когда за звукопроницаемой перегородкой Уинни X. и Д. К. К. предавались пятничным забавам.
Он вдруг спохватился, что направляется к проигрывателю, ищет название пластинки, нажимает на блестящую клавишу и опускает в щель монету.
Мелодия едва началась, а Ложье, сделав бармену знак наполнить стаканы, обратился к Комбу:
— А знаешь, сколько эта песенка принесла в одних лишь Соединенных Штатах? Сто тысяч долларов, старина, за авторские права, разумеется, на музыку и на текст. А теперь она расходится по всему свету. И сейчас по меньшей мере две тысячи автоматических проигрывателей вроде этого, который ты только что включил, наигрывают ее, не говоря уже об оркестрах, радио, ресторанах. Я иногда подумываю, что надо бы мне было писать песенки, а не пьесы. Да взбодрись ты! Все уладится.
— Слушай, позволь, я пойду.
Комб так серьезно произнес это, что Ложье взглянул на него не только с удивлением, но и, вопреки своей всегдашней насмешливости, с некоторым уважением.
— Что, дела, действительно, худо?
— Извини меня.
— Ну конечно, старина. Скажи только…
Нет, нет. Это уже было невыносимо. Он уже дошел до предела. Улица с ее шумом, которого он обычно не замечал, с ее дурацким оживлением привела его в отчаяние. Несколько секунд он стоял на автобусной остановке, но когда неподалеку затормозило такси, ринулся к нему, чтобы не перехватили, сел и сказал свой адрес.