Он не понимал, чего боится больше: найти Кей в комнате или не найти. И злился на себя, злился на нее, толком даже не зная, что же он ставит ей в вину. И чувствовал себя униженным, жестоко униженным.
Мимо пролетали улицы. Он не смотрел на них, не узнавал. Он мысленно твердил: «Она воспользовалась этим, чтобы смыться, шлюха!»
И тут же в голове мелькнуло: «Я или кто другой… Неважно… Жиголо из Канна».
На своей улице он смотрел в окно, словно боялся, что внешний вид дома, в котором он живет, изменился. Он побледнел и чувствовал это. Руки у него похолодели, на лбу выступил пот.
В окне ее не было. Да, она не стояла, как утром, когда солнце было таким ласковым, а день таким новым, у окна и не махала легонько ладонью, посылая привет.
Через две ступеньки он взбежал по лестнице и остановился лишь на предпоследнем этаже, исполненный такой ярости, что ощутил к себе за нее и презрение, и сострадание; еще немного, и он нашел бы силы посмеяться над собой.
Ведь всего два часа назад здесь, у этих чуть липких перил…
Ждать больше не было никакой возможности. Он должен узнать, не ушла ли она. Комб толкнулся в дверь, вставил ключ в замочную скважину, начал неловко поворачивать его, и тут дверь распахнулась.
За нею стояла Кей и улыбалась.
— Пошли… — бросил он, не глядя ей в лицо.
— Что с тобой?
— Ничего. Пошли.
На ней было черное шелковое платье. Впрочем, а что еще она могла надеть? Но она, видимо, купила к нему кружевной белый воротничок, которого Комб раньше не видел у нее и который почему-то вызвал у него раздражение.
— Пошли.
— Но ты же знаешь, я приготовила ленч.
Да, он заметил. И заметил, что комната впервые за много-много лет убрана. И догадывался, что там, у себя в окне, торчит старик портной, но не желал его видеть и вообще обращать на него внимания.
И вообще ни на что! В том числе и на Кей, которая была обескуражена еще больше, чем совсем недавно Ложье, в чьих глазах он отметил уважительную покорность, какую вызывает любой припадок или взрыв.
В конце концов, можно же понять, что он доведен до предела? А если это непонятно, то ему остается только высказать все и забиться куда-нибудь в угол, чтобы там подохнуть.
Вот так!
Только пусть не заставляют его ждать и не задают вопросов.
Ему это уже осточертело. Что? Вопросы! Во всяком случае те, которые он сам себе задает и от которых уже чувствует себя нервнобольным.
— Ну так что?
— Сейчас иду, Франсуа. Я только думала…
Никаких «думала»! Она думала приготовить ему завтрак, он это знает, видит, слава Богу, не слепой. И что с того? Неужто ж он полюбил ее вот такую, с блаженным лицом новобрачной? И способны ли они оба остановиться?