— Ну что вы хотите, чтобы я вам сказал, старина? Поставьте себе хотя бы телефон. И оставьте ваш номер у меня в секретариате. Это же представить немыслимо, что в Нью-Йорке еще существуют люди, у которых нет телефона.
Но все это были пустяки. Комб оставался спокоен и безмятежен. Он расстался с Кей впервые после… А и вправду, сколько же дней прошло? Семь? Восемь? Цифры казались нелепыми, несуразными, потому что на самом-то деле прошла почти что вечность.
Расставаясь, в прихожей Комб долго настаивал, чтобы Кей пошла с ним.
— Нет, дорогой, теперь ты можешь идти.
Он хорошо запомнил это «теперь», от которого они оба рассмеялись, ведь для них оно значило так много!
И тем не менее он уже изменил ей, во всяком случае, у него было ощущение измены. На Шестьдесят Шестой улице ему нужно было бы сесть в автобус и доехать до угла Шестой авеню, но он предпочел пройтись пешком по вечереющим улицам. Уходя, он пообещал:
— Вернусь в шесть.
— Это не имеет значения, Франсуа. Возвращайся когда угодно.
Однако он продолжал стоять на своем и упрямо повторил, хотя она ничего не требовала:
— Нет, в шесть.
А между тем без нескольких минут шесть он входил в бар «Ритц».
Он заранее знал, что собирается там найти, и отнюдь не испытывал от этого гордости. Каждый вечер в этот час здесь находился Ложье с несколькими французами, большую часть времени проживающими в Нью-Йорке либо оказавшимися проездом, а иногда в интернациональной компании.
Атмосфера тут слегка напоминала «Фуке», и, когда Комб только приехал в Соединенные Штаты и никто еще не знал, что он собирается здесь остаться и даже зарабатывать на жизнь, сюда приходили журналисты, чтобы сфотографировать его.
Мог ли он точно сказать, чего он хотел в этот день? Быть может, то была просто потребность измены, потребность дать свободу тому многому недоброму, что зарождалось в нем, потребность отомстить Кей.
Но за что отомстить? За дни и ночи, что они провели вместе в уединении, которое ему хотелось сделать еще полней и неприступней, в уединении, доходившем до того, что он в последние утра ходил с нею за покупками, накрывал на стол, пускал ей воду в ванну… Он умышленно делал, испробовал все из того, что может способствовать совершеннейшей близости двух человеческих существ, уничтожить даже примитивнейшую стыдливость, существующую среди людей одного пола, которым приходится жить в казарме.
Он жаждал этого — неистово, яростно. Почему же тогда сейчас, когда она его ожидает, при том что это он настаивал, чтобы она его ждала, он входит в «Ритц», а не садится в такси или автобус?