Главное, не рассказывай об этом бедняжке Рику, а то он еще заболеет.
Бедная моя Кей, я не знаю, как там все прошло у вас. Для тебя, наверное, это было ужасно. Я попробовала поставить себя на твое место. Представляю себе твою растерянность и все мучаюсь, что ты делаешь…»
Странное было ощущение. В иные моменты он чувствовал себя словно освободившимся, голова ясная, и тогда он видел мир без теней, видел с такой четкостью, в таких резких, неистовых тонах, что через некоторое время это становилось физически невыносимо.
На этом письме была французская марка, и пришло оно из Тулона. Но ведь Кей позволила ему вскрывать все письма?
«Вот уже пять месяцев от тебя нет никаких известий. Впрочем, меня это не очень удивляет».
Читал он не торопясь, потому что для него каждое слово имело особое значение.
«Мы возвратились во Францию, а там меня ждала неожиданность, которая поначалу огорчила меня. Мою подлодку и еще несколько других перебросили из Атлантического флота в Средиземноморский. Иными словами, моим портом приписки вместо старого доброго Бреста стал Тулон.
Для меня в этом нет ничего особенного. Но вот жена, которая недавно сняла новый дом и все в нем обустроила, была до того огорчена, что даже расхворалась».
Ага, это тот, что спал с Кей. Комб про это знал. Знал где, в каких обстоятельствах. Да, он знал все, малейшие подробности; ведь он их, если можно так выразиться, выклянчил. И от этого ему было и нехорошо, и одновременно легко.
«В конце концов мы обосновались в Ла-Сен. Это что-то вроде предместья, не слишком веселое, но есть трамвай, который идет до самого порта, а для детей прямо напротив нас парк».
Ну да, у него тоже дети.
«Толстяк чувствует себя, как всегда, прекрасно, он продолжает толстеть и просит меня передать тебе привет».
Толстяк!
«Фернана с нами больше нет, он получил назначение в Париж, в министерство. Это как раз для него, он и без того уже был вполне светским человеком. Он будет прекрасно смотреться в салонах на Королевской улице, особенно в дни торжественных приемов.
Что же касается твоего друга Рири, могу сообщить одно: мы с ним не разговариваем с тех пор, как покинули берега безмерно чудесной Америки; исключение составляет только служебная необходимость.
Не знаю, то ли я ревную к нему, то ли он ревнует ко мне. Думаю, он тоже не знает.
Ведь это ты, дорогая Кей, разделила нас и…»
Комб впился ногтями в одеяло. И при этом был совершенно спокоен! Пока еще спокоен. Но только первые дни. До того спокоен, что ему случалось принимать окружавшую его пустоту за пустоту окончательную, и тогда он холодно думал: