Юрка заулыбался беспечно:
— Завтра я еду в район с председателем. Там лыжи куплю, две пары. Мы с тобой тогда все леса облазим.
Вечером Юрка ушел в клуб — деревенских парней тренировать. Оказывается, он удивительно самоуверен. Не думает, понравится или не понравится мне то, что он делает. Ему надо.
И что странно — я делаю то же. Но меня это уже не приводит в восторг. Мало мы с ним живем… Как это все будет?..
Вечерами я жду его и почти уверена, что проговорим с ним опять о пустяках, о чем-то преходящем. А вот то, чем озабочена я, не становится побуждением к разговору. Его как бы не существует, и я, чувствуя Юркино неведение, бесхитростную непричастность, не заговариваю об этом сама. Будто я — не женщина я, а человек — совершенно ему не интересна. Он меня всю познал. Почему я об этом стала задумываться? Так рано. Давно ли была свадьба?
О своем Юрка рассказывает азартно. И всегда у него получается, будто это все так необходимо, так важно, а послушаешь — окажется пустяком.
Он даже недоумевал и сообщил наставительно:
«А ты?.. Что-то ждать, хотеть… Это должно в тебе оформиться в реальное. Все складывается из обыденного. Я стою на земле. В смысле переносном и буквальном. Я же агроном. Поэтому все хочу пробовать руками».
Мы тогда лежали. Он говорил это и улыбался.
— Ты интуиция. А я хочу, чтобы ты была вещной, — повернулся ко мне и откинул одеяло к ногам.
Когда Юрка пришел пьяным, утром я лежала и долго рассматривала его. У него на губах засохшая белесая каемка, будто остаток пены. Он открыл глаза, пришел в себя и с силой полез целоваться.
— Не смей!..
Он поймал мои руки, растянул, как распял. Придавленная так, я в состоянии была только вертеть головой.
— Ну смилуйся. Не карай.
Я промолчала. Потом сказала в потолок:
— Ты сейчас просто противен.
Он смеялся. Ему казалось — я шучу.
Холодно. Пусть придет. И будет теперь готовить дрова и топить печку каждый вечер сам. А я тоже уйду. За ним следом.
В углу клуба перед сценой круглая печка, обитая жестью. Жесть крашена, и черная краска сально лоснится. Где-то внизу за чугунной дверцей теплится огонь. Из поддувала на пол сыплется зола. Печка кажется холодной, а прижмешься к ней — она бережно согреет варежки, будто трогаешь голенький живот теплого щенка. На полу медленно остывают ноги. Я листаю на столе номера «Огонька». Они без цветных вкладок — кто-то коллекционирует. Зато остались нетронутыми иллюстрации Пинкисевича.
Пришел Саня Равдугин, поставил баян на скатерть, сшитую из старых полотнищ: на вылинявшем сатине скатерти следы пропитавшихся белых букв.