, закутанных в бурнусы и сидящих на маленьких белых лошадях. Они исчезли, как по волшебству.
Оккупация закончилась.
И вдруг мы снова увидели на улицах германские флаги. Их было очень много; следовало отпраздновать событие, отпраздновать достойно и ярко. Продемонстрировать привязанность к рейху, которая, конечно же, никогда не ослабевала.
Но какому рейху? Веймарской республике, этому нелепому установлению, не поморщившись, принявшему версальское унижение и пощечину оккупации? Или настоящему рейху, рейху Бисмарка, который не перестал существовать, для которого поражение 1918 года, бегство кайзера и революция представлялись лишь историческими случайностями, кои будут однажды исправлены? Свой выбор можно было продемонстрировать очень просто: достаточно вывесить старый добрый черно-бело-красный флаг рейха 1871 года, а не официальный черно-красно-золотой флаг республики, который в насмешку именовали черно-красно-горчичным. У моего отца колебаний не было. Он приказал установить на краю сада, обращенного в сторону Виттлиха, флагшток и поднять на нем флаг старых бисмарковских цветов. Давая таким образом всем понять: в этом доме живут консерваторы и патриоты, верные монархическим традициям!
Оккупация продолжалась двенадцать лет.
Шел 1930 год. Мне было восемь лет, и я начал понимать, что происходит вокруг меня.
Однажды все классы нашей школы повели на большой стадион у границы города на грандиозный «праздник Освобождения». На ветру шелестели флаги, флаги республики, единственные, допущенные на официальных торжествах. На трибуне заняли места бургомистр, ландрат (префект), обер-президент Рейнской провинции, директор школы. Огромная толпа затянула «Песнь немцев». Это было очень волнующе. Я хорошо помню, что плакал тогда, как и многие вокруг. Ораторы экзальтированно славили верность родине, никогда не ослабевавшую «в ужасные годы иностранного владычества». Много говорили о Рейне, несчастной реке, с которой так жестоко обошлись французы. Говорили, что он «наконец свободен» и что давние виды французов на его левый берег в очередной раз провалились.
В Золотой книге Блюменшейдта, которую моя мать всегда держала под рукой, как было и во всех немецких семьях, я нахожу сегодня сделанные в то время записи, относящиеся к этому событию. Один баденский кузен, Виктор Глейхенштейн, приехавший нас проведать после отмены запрета на въезд в оккупированную зону, упоминает о «визите на берега Рейна, наконец-то свободного». Друг моего дяди Августа Шорлемера, высокопоставленный чиновник Лесного ведомства, изгнанный французами за свою политическую деятельность, не смог удержаться, чтобы не выразить радость от возвращения «на эту всегда немецкую землю».