Позднее, во время войны, он замкнулся в полном молчании, возможно, для того, чтобы не возбуждать сомнений в своих сыновьях, которые все сражались на фронте. Он умер в возрасте девяноста пяти лет, через четыре дня после Аденауэра[17], которого его ослабевший мозг путал с маршалом фон Гинденбургом[18].
Он ненавидел Гитлера и Вторую мировую войну. Он был убежден, что вина за этот конфликт лежит на Германии. Но я полагаю, что он всегда видел причинно-следственную связь между событиями 1914, 1933 и 1945 годов. Гитлер для него, как и для многих немцев, был продуктом Версальского договора, а Версальский договор – результатом ошибочного или чрезмерно эмоционального признания немецкой вины за 1914-й.
Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что отец сомневался в этой вине. Как я уже говорил, он был среди тех, кто советовал кайзеру не объявлять мобилизацию после Сараевского убийства. Историк Риттер из Фрайберга, который часто беседовал с отцом, упоминает о нем в своей книге о Первой мировой войне. Мой отец опасался, как бы сказали сейчас, эскалации, которая неизбежно должна была привести к войне. Он знал о слабости австрийской армии и опасности русской мобилизации как результата слишком тесной поддержки Германией действий Австрии. Реакция России немедленно влекла за собой ответ Франции. Он знал, что единственный способ охладить австрийский гнев против сербов после возмутительного убийства эрцгерцога – благоразумная сдержанность Германии. Этой сдержанности не хватило, и, по мнению моего отца, спасти мир стало невозможно, учитывая настроение умов в Петербурге и Париже.
Кажется, он позднее считал, что Франция могла бы помешать перерастанию локального конфликта на Балканах в европейскую войну. Однако те, кто «толкали к войне», имелись не только в Берлине, но и в Париже. «В какой еще стране, – написал он мне незадолго до смерти, – могли убить Жореса[19]?».
Но все эти исторические рассуждения мало интересовали меня в ту пору, когда главным мне представлялось искусство правильно записать фразу, продиктованную господином Кремером, моим учителем. Я продолжал дразнить французских часовых, полагая, что исполняю патриотический долг, о котором говорил господин Кремер, но укреплялся в мысли, что присутствие солдат в голубой форме в нашем городе неизбежно и, очевидно, продлится еще долго.
Но однажды это присутствие неожиданно закончилось. В одно прекрасное утро часовые исчезли. Можно было проходить мимо лагеря, не делая крюк. У французов началась большая суматоха. Грузовики с их солдатами покинули город, направляясь в сторону расположенного в 30 километрах Трира. Когда я, вместе с матерью, поехал в этот большой город на пытку к дантисту, больше не увидел дефилирующих по Симеонштрассе, между Порта-Нигра и Старой рыночной площадью, великолепных спаги