Акцентуация идеи о том, что «не-человеческие вещи и силы активно формируют тела, встречаемые ими, в том числе и людей» [Bennett, 2017, p. 447], указывающей, в свою очередь, на то, что «во многих случаях человеческие намерения, стремления или целенаправленные действия не являются ключевыми операторами» [Ibid.], – важный шаг к пониманию постчеловеческого типа агентности, в которой значение имеют не только люди и нечеловеческие области, но и модальности существования, о чем мы будем говорить в главе 30. И все же не все предложения Беннетт полностью согласуются с философским постгуманизмом. В
чем отличия предложения Беннетт от философского постгуманизма? Два важных отличия – витализм и антропоморфизм. Например, Беннетт заключает свою книгу тем, что она называет «Никейским символом веры будущего виталистического материализма» [Беннетт, 2018, c. 155], в котором пытается резюмировать свой взгляд в ярких и впечатляющих формулах, которые сами призывают к действию. Приведем этот пассаж целиком:
Я верю в единую материю-энергию – творца всего видимого и невидимого. Я верю, что этот мультиверсум пересекают гетерогенности, постоянно производящие события. Я верю, что было бы ошибкой отрицать витальность нечеловеческих тел, сил и форм, и я верю, что осторожная антропоморфизация поможет нам обнаружить эту витальность, даже если последняя и сопротивляется как полному переводу, так и всестороннему пониманию. Я верю, что встречи с живой материей могут усмирить мои фантазии о человеческом господстве, позволят мне увидеть общую всем нам материальность, раскроют передо мной более щедро распределенную агентность и позволят пересобрать мое Я и его интересы [Беннетт, 2018, c. 155–156].
Ее призыв к стратегической антропоморфизации и признанию витальности нечеловеческих агентов, хотя и является привлекательным, грозит превратить само их бытие в гуманистическое подобие, в котором исходная встреча с инаковостью растворится в гомогенности, в которой отличие сводится к тому же самому. С исторической точки зрения провозглашение Беннетт витального материализма приводит к признанию «mea culpa» гуманистического субъекта, в котором отражается религиозная и моральная риторика. «Единая материя-энергия, творец всего видимого и невидимого» выступает довольно очевидной парафразой авраамического Бога; христианское понятие первородного греха перекраивается в русле человеко-центризма, представляясь «фантазиями о человеческом господстве»; правильное и «ошибочное» эмпирически размещаются в герменевтических практиках, которые мы навязываем сами себе. Говоря точнее, субъект у Беннетт – это человек образованный и добрый, который в ее портрете пытается вступить в отношения с бытием, которое, по ее словам, «сопротивляется» «всестороннему пониманию». Мы, конечно, можем оценить ее попытку свергнуть суверенного гуманистического субъекта; и все же ее тезис о необходимости антропоморфизации может считаться оборотной стороной той самой гуманистической привилегии, которую она пытается пошатнуть (такое включение не-человека подспудно еще больше подтверждает приоритет человека). По этой причине философский постгуманизм может сомкнуться, скорее, с агентным реализмом Барад. Рассмотрим, почему это так.