Тем не менее его теплые чувства к петербургским племянникам не изменились. И они были взаимными. Из Парижа Альфред следил за тем, как самоотверженно трудится Эмануэль, и со временем эффективность племянника все больше ему импонировала. Продажи удваивались, прибыль росла, а в ноябре 1889 года Русский национальный банк решил, что имя Эмануэля Нобеля весит при выдаче кредита не меньше, чем весило когда-то имя Людвига Нобеля. Это было потрясающее признание (которое к тому же высвободило в конце концов отданный в залог капитал дядюшки Альфреда).
Альфред гордился Эмануэлем как отец сыном. Действия Национального банка «свидетельствуют и о том доверии, которое оказано компании, но еще более о доверии, которое оказано Тебе. Ты вел свой корабль среди трудностей как настоящий мужчина и, как говорится, à tout seigneur tout honneur»[53], – писал он Эмануэлю>56.
В глубине души сам он испытывал такое же доверие. Альфред никогда не бросил бы нефтяную компанию. И он никогда не переставал думать об Эмануэле и его многочисленных братьях-сестрах, как и их кузенах, детях Роберта. Они оставались самыми дорогими его сердцу людьми.
* * *
Альфред Нобель ощущал себя преданным, непонятым, разочарованным и нелюбимым. Нападки в прессе в связи с итальянской пороховой сделкой больно ударили по нему, а гармония, ненадолго возникшая в отношениях между ним и Софи Хесс, оказалась мимолетной. Ее радость по поводу нового жилья продолжалась недолго. Вскоре она снова начала дуться и пожелала себе что-нибудь покрасивее, а Альфред выходил из себя от того, что он называл ее «дворцовыми замашками». «Как будет выглядеть такое несамостоятельное, бездарное, лишь поверхностно воспитанное существо на фоне дворца? <…> Маленьким птичкам место в маленьких клетках», – гневно писал он в одном из писем. «Нетрудно было бы скупить хоть весь свет, если бы только за это не надо было платить». Вместо этого Софи следовало бы поучиться той простоте, которую он выбрал своей путеводной звездой. «Поверь мне, если ты не можешь быть счастлива в простых условиях, тебе это не удастся и в роскошных хоромах».
Он не стеснялся даже припомнить ей ее еврейское происхождение. «Сыны Израилевы обладают многими хорошими качествами, которые я всегда признаю, но среди корыстных и бесстыдных они самые корыстные и бесстыдные». Это случалось нечасто, но в последующие годы антисемитские нотки то и дело звучат во время вспышек ярости Альфреда. «Сыны Израилевы никогда ничего не делают по доброте, только из корысти и чванства», – мог он написать Софи в минуту возмущения. Неужели она и вправду думала, что он намерен «содержать большой еврейский приход и к тому же сборище юнцов?»