Мы вошли. Анфилада из трех залов, запруженных народом. В этой компании не хватало разве что Артура Рубинштейна. Все лица казались мне знакомыми, наверное оттого, что были очень старые, а то, что я узнавал в них, – это всего-навсего рука времени, у которого почерк всегда один и тот же. Трое молодых людей в русских рубахах, в сапогах и шароварах ловко управлялись с блинами и пожарскими котлетами. Представляя меня, пожилая дама каждый раз добавляла с заговорщицким видом: «Друг Лидии», а Лидия молчала, стиснув зубы, как будто в этих словах было какое-то скрытое злорадство. Много говорили о музыке, главным образом о Браиловском, Пятигорском и Ростроповиче. Невысокий лысый господин узнал меня, приняв, конечно, за кого-то другого. Он спросил, нет ли новостей от Николая, и я ответил, что теперь это все труднее.
– Да, – согласился он, кивая. – Он очень изменился. Такая профессия, ничего удивительного. Я сам, посмотрите на меня…
Он вздохнул и пригубил шампанского.
– И потом, все так быстро меняется, – заметил я.
Он пожал мне руку:
– Знаю, знаю. Но последнее слово всегда за преемственностью. Остальное проходит. Кстати, что вы сейчас делаете?
– Жду, пока это пройдет, ничего больше.
– Как я вас понимаю. Никогда еще времена не были такими трудными для настоящего таланта.
– Засилье легкости.
– Весьма справедливое замечание.
– Никаких критериев, – вставил я.
– Ничего, это вернется. Искусство умеет ждать.
– Вы знаете сеньора Гальбу?
– Признаюсь… Гальба?
– Гальба.
– Он абстракционист?
– Напротив, скорее иллюстратор. У него весьма своеобразное видение жизни и смерти. Немного жестокое, даже грубое, но…
Он призадумался.
– Я не большой любитель искусства, прославляющего грубую силу. Мне противно все, что убивает чувство.
– Позвольте с вами не согласиться. Иногда убить чувство – это вопрос выживания.
Я опрокинул залпом три виски подряд, удерживая официанта за рукав и выставляя на поднос один за другим пустые стаканы. Соня подводила меня то к одной группе, то к другой:
– Идемте, Мишенька, идемте…
Никогда еще не видел такой устойчивой улыбки, интересно, снимала ли она ее хоть на ночь?
– Давно вы знакомы с Лидочкой?
– О, целую вечность!
Она вцепилась мне в руку:
– Я так рада…
– Чему именно вы рады, мадам?
– Зовите меня Соней.
– Так чему вы рады, Соня? Не хочу показаться нескромным, но, может быть, существуют такие поводы радоваться, которые мне неизвестны, и…
Она смотрела на меня прямо-таки с сияющей неприязнью. Я был предъявлен какой-то даме, у которой все было черное: глаза, волосы, бархотка на лбу и еще одна на шее, серьги, платье, кольца, сумочка с блестками.