Губы Сони не дрогнули.
– Извините. – Я был смущен.
– Я попросила тебя прийти, Лидия, потому что наши друзья удивились бы, не будь тебя здесь сегодня вечером. И они очень строго осудили бы тебя. Я не хочу, чтобы все говорили, что у тебя нет сердца…
– Браво! Наконец-то! И посмотрите на эту широкую добрую улыбку, Мишель…
Я сделал последнюю попытку:
– А не пойти ли нам всем в какой-нибудь русский кабак, прямо сейчас?
– Я никогда не осуждала тебя, Лидия. Всегда тебя защищала перед всеми. Ты вышла за моего сына…
– Преступление!
– Ты ему очень дорога.
– Откуда вы знаете?
– Ему иногда удается произнести твое имя. «Мама» он говорит очень легко и естественно. А этим утром я застала его с твоей фотокарточкой в руках. Я не понимаю, почему ты нас так ненавидишь. Он не виноват. Все свидетели аварии это подтверждают. Я начинаю думать, что ты ненавидишь его только потому, что больше не любишь.
Лидия закрыла глаза. На ней было светло-серое платье и белое боа, совсем не к месту в той обстановке. Тогда я этого не заметил, но сейчас думаю об этом снова, чтобы вспомнить ее получше. Я знаю, что говорю: да, я вспоминаю ее, чтобы забыться. И потом, от всего этого не останется и следа. К чему же тогда весь этот шум, злоба?
– У врачей очень оптимистичные прогнозы. Он уже без особых усилий складывает слова, хоть и беспорядочно. С буквами тоже неплохо, он делает большие успехи. Гласные все получаются. Еще немного терпения – и ему удастся произнести весь алфавит. Без всякого сомнения, обязательно. Бог нас не оставит.
Я совсем уже ничего не понимал и впал в эйфорию.
– Карашо, – сказал я, потому что знал это слово и оно подходило, так как означало, что все в порядке.
Послышался смех – из комнаты, где праздновали, но мне показалось, что он доносится откуда-то сверху, с самых верхних этажей. Какой-то старик растерянно искал, где выход. За последние десять минут я не выпил ни капли и забеспокоился: еще немного – и я начну приходить в себя. Португальская девочка ходила туда-сюда с широко раскрытыми глазами: ей, верно, и десяти еще нет, а вокруг столько интересного. В одной руке Лидия держала серебряную сумочку, в другой – длинный черный мундштук, но это всего лишь мои безвредные колкости, от обиды. Ветер играет в ее волосах, здесь, на пляже, где я сейчас пишу, а то – лишь воспоминание, воспользовавшееся белой страницей. Официант подошел сказать Соне, что больше ничего не осталось, она ему ответила, что вечер окончен и это уже не важно. Прозвучало еще несколько цыганских «ай-ай-ай», но стыдно никому не стало. Сжатые кулаки говорят лишь о бессилии кулаков; мужество само по себе подозрительно, потому что помогает жить. Двуногие скрипки становятся на колени и молятся, и те, чей голос надрывнее, возводятся в ранг «страдивари». И наверно, где-то тут есть Паганини. Слишком хрупкие инструменты устраняются, так как требуется еще и прочность. И сеньор Гальба среди подобных ему обсуждает качество дрессировки, справа от другого, неведомого нам знатока. Тут большое будущее: нужны жертвы, жертвы. Побежденные упиваются грядущими победами. Острая боль пронзила мой затылок – видимо там, где провели смычком.