Я держался стойко. Сеньор Гальба, или какой другой наш мастер дрессуры, не мог похвалиться оригинальным трюком. Этим он не снискал бы ни восхищения публики, ни даже жидких аплодисментов в «Клапси». Классический прием. При афазии человек часто не в состоянии координировать свои движения, согласуя их с тем, что он хочет сделать. Он уже не может справиться с самыми обычными предметами, и все жесты у него странные и внешне бессмысленные.
– Хрупящий бизон гладит поло, – сказал Товарски. – Есть мустабак и папик, но митенки потрябят маленьки…
– Да, но у зуавов их полно, – не сдавался я.
Соня была счастлива.
– Ален все лучше и лучше выговаривает слоги, – сказала она. – Профессор Турьян очень надеется…
– Замолчите, Соня, пожалуйста…
Что казалось особенно жестоким, так это красота Товарски. Изящество черт, утонченность, обаяние. Такая сдержанность, элегантность – оксфордский выпускник, ни больше ни меньше; он, должно быть, хорошо учился. И это его выражение любезности, мягкости. Превосходного качества инструмент. Какие волнующие терции можно из него извлекать. Только сейчас я оценил безжизненность взгляда: зрение, вероятно, тоже было затронуто.
– Заметьте, – продолжал я, – я не верующий. Не думаю, что боги-обезьяны делают это намеренно. Достаточно сходить в зоопарк и посмотреть на их потомков, сидящих в клетке, чтобы убедиться: они сами не знают, что творят. И потом, время от времени бывает банан. Кидают нам какую-нибудь подачку, поощряя наше бессмысленное кривляние.
– Немного кака зазатык и соло соло?
Я был за диалог. Хватит молчания и разобщенности.
– Соло, соло, – подхватил я. – И даже громапуй соло.
Лидия обернулась ко мне, дрожа от гнева:
– Прекратите, Мишель.
Но ярость, бессилие и отчаяние, слитые воедино и сдобренные алкоголем, ударили мне в голову. Я знал, что скоро рак сотрут с лица земли и мы вырвем один за другим все гнилые клыки, вонзившиеся в наше тело, но пока что я был побежден и мой голос ни на что не годился.
– Работая баба, работая боно! – орал я. – Нырни в котел с дерьмом, потом скажешь, тепло ли там! Яволь Гитлер гулаг Полкан! Простите, но это все, на что я сейчас гожусь!
Товарски, казалось, все это очень заинтересовало. Может, мои слова дошли до него, не знаю уж по какой гнусной случайности. Случай иногда до крайности непристоен.
– Мило тото мюлю дидья? Мюлю дидья? Дидья тьятья бю лю?
Я закрыл глаза. Дидья тьятья бю лю. Он пытался сказать: Лидия, я тебя люблю. Никакого сомнения. Нет сомнения в чудовищности преступления. Это был подлинный «страдивари», и сволочь Паганини измывался над инструментом. Я услышал иронию в голосе Лидии: