— Ремонтируетесь? — спросил я, узнав, что Беды нет дома, и кивнул на свежепобеленный потолок.
Она кивнула и промолчала. Мне ничего не оставалось, как уйти несолоно хлебавши, хотя, честно говоря, я надеялся вытянуть из нее какую-нибудь информацию.
Вынужденное бездействие тяготило и раздражало меня. Однако что-то предпринимать без согласования с начальством мне строго-настрого запретили. Видимо, побоялись, что по молодости лет могу наломать дров.
«Ждать и присматриваться, присматриваться и ждать», — вспомнил я нудный голос Валькова.
А к чему присматриваться? Зачем ждать? И так видно птиц по полету. Брать их надо после очередного возвращения из города и работать. Уверен — Ляпа первый расколется, откуда у него и часики новые и костюм, да и связи у них можно вытянуть быстрее, чем вот так дожидаться у моря погоды.
Конечно, я немного продвинулся во взаимоотношениях с Бедой. Он стал ко мне относиться без прежней отчужденности и подозрительности. Но поди дожидайся, пока снисходительность Федьки, которую я с таким трудом зарабатывал, перерастет в полное доверие. Он может снизойти и через полгода и через год, а я должен буду сидеть в этом селе неизвестно сколько. Притом сейчас еще лето, а скоро осень — слякоть, дождь. Бр-ррр! Мурашки пробежали по спине от такой перспективы.
Под стать моему настроению где-то на окраине села раздались звуки похоронного марша. Пошел посмотреть на похороны — все развлечение в моей скучной жизни. Однако потом настроение испортилось еще больше. Впечатление тягостное: путевой обходчик попал каким-то образом под поезд, двое детишек остались, жена. Дети плачут, толком и не понимая, что случилось, а у вдовы лицо будто мучное, как маска. Тяжко ей придется — одной поднимать малышей.
В толпе я неожиданно увидел Шустова и стал незаметно подмигивать ему, надеясь обратить на себя внимание, но он посмотрел на меня как на пустое место и отвернулся. Даже обидно стало. Завыть захотелось от своей никчемности. Скучно. Да и, правду говоря, роль моя поначалу меня больше привлекала. Одно дело убийство раскрывать, и совсем другое — за ординарным ворьем охотиться.
Быть в шкуре постороннего наблюдателя, куда ни шло, — смотри себе, как медленно, но верно катится Купряшин опять в тюрьму. А вот не пустить его туда, переубедить, заставить изменить образ жизни не могу. Хороший будет у меня видок, если полезу к Федору с сантиментами — так, мол, и так, плохо — грабить, воровать, работать надо, трудиться на благо общества, матери помогать. Нет, с Бедой такой номер не пройдет, не тот объект, и я не тот человек, который способен его перевоспитать. Странно все-таки. Молодой парень, из крестьянской семьи, откуда у него тяга к легкой жизни, жестокость, почему его боятся, отчего он так озлоблен? Поговаривают, и мамаше от него достается. Вполне возможно, недаром она такой забитой выглядит. Упустили парня в свое время, другие «учителя» учили и, надо сказать, добились большего, чем школа, голову даю на отсечение — эту науку из него уже не выбить. Поздно, как ни парадоксально, в двадцать лет поздно. Семя попало в благодатную почву. Не вырвешь.