О последних днях Текучева мне рассказал Г.Г.Родин, сын начальника Котельниковского гарнизона и командира Котельниковской дивизии, погибшего в восемнадцатом году. Оказалось, что Текучев, почувствовав, что может быть «заметен», хотя бы потому, что командовал бригадой и дивизией во Второй конной армии Миронова, решил «лечь на дно». Поступил поваром в какую-то столовку и проработал там до пенсии. Когда Родин разыскал его в 1957 году в Москве на Маросейке, он был смертельно болен и постоянно пьян. От какой бы то ни было помощи отказался, а вскоре умер. Так закончилась жизнь одного из видных командиров революционной кавалерии.
Неудивительно, что в той обстановке мы росли очень политизированными детьми, жадно впитывая все, что видели и слышали в происходящем вокруг нас.
На соседней улице появилось великое множество тракторов — приземистых «фордзонов» и громоздких «интеров». Они громко тарахтели, замысловато маневрировали. Переругивались трактористы с начальниками. Говорили, что это будет МТС. А по дороге в Крылов степные дороги гудели. Часто встречались опять же тракторы и грузовые автомобили. Говорили, что создаются совхозы. Все, что в конце двадцатых, тридцатых годов создавалось впервые, появилось впервые и в нашей детской жизни. Радио заговорило у Дома крестьян — впервые в городе, впервые в детстве. Самолет сел на окраине города, сбежались толпы народа — впервые. Колонна автомобилей разъезжала по городу — впервые. Звуковое кино появилось при нас. Мощные паровозы СО и ФД — при нас. Колхозы, совхозы, МТС — при нас. Чувство обновления жизни — самое сильное ощущение в детстве.
Однажды вместе с дядей Фомой я смотрел спектакль из истории французской революции, который молодежь поставила в местном клубе. Спектакль произвел на меня потрясающее впечатление своими острыми сюжетами борьбы между революцией и контрреволюцией. Придя домой и вооружившись чаплей (вместо ружья) и скалкой (вместо шпаги), я стал показывать отцу и матери целые сцены из спектакля, по-своему воспроизводя диалоги между лицами. Отец удивился, переспрашивал меня, как же я все это запомнил. А мне казалось, что все очень просто.
Во втором классе дядя Фома подарил мне альбом для рисования, и я заполнял его домиками у речки, деревьями и человечками. А потом Фома нарисовал мне всадника на красивом коне, и с тех пор пешие и конные казаки, нарисованные мною, вытеснили все остальное. Я сознавал свою принадлежность к казачьему племени и гордился этим обстоятельством. Когда однажды меня заставили очередной раз заполнять анкету, я в графе «национальность» уверенно записал «казак», хотя знал, что могу написать — «русский». И когда учительница сделала мне замечание, я попытался убедить ее в своей правоте, но, кажется, безуспешно. Я был влюблен тогда во все военное и мечтал со временем стать краскомом, не подозревая еще, что по зрению дорога эта для меня закрыта. Я собирал всякие картинки, конфетные обертки, на которых красовались шикарные командиры и комиссары в длинных шинелях. Разумеется, я знал, что казаки воевали на стороне «красных» и на стороне «белых». И может быть, поэтому в моем альбоме появились портреты противоположной стороны — белого офицера, белого генерала и почему-то царского полицейского. Взрослые, рассматривая мои художества, пожимали плечами, иногда спрашивали, зачем это мне? Отвечал я очень просто: «Ну, были же они». Наверное, детское сознание таким образом пыталось отразить действующих лиц минувшего времени. В этом не было никакого стремления к нейтральности, ибо детское сердце мое было целиком на стороне «красных», хотя бы потому, что сами они были из крестьян и рабочих, выступали против буржуев и за простой народ.