Гнетущие чувства вызывали у нас процессы над «врагами народа», среди которых оказалось немало бывших соратников Ленина. Какими-то странными, неправдоподобными казались показания некоторых обвиняемых о диверсиях вроде подсыпания битого стекла в сливочное масло. Даже если в таких показаниях все было правдой, то воспринимать это было еще тяжелее: если ближайшие соратники Ленина были способны на такие гнусности, то как же верить другим? И вообще, зачем тогда революция? Особенно тяжело я воспринял обвинение против Александра Косарева — Генерального секретаря ЦК ВЛКСМ. Я еще не был комсомольцем. Но, прочитав сообщение о Пленуме ЦК Комсомола, состоявшемся 21 ноября 1937 года, об обвинении его в политическом двурушничестве, предательстве, я был потрясен.
Под знаком борьбы с «врагами народа» прошли годы с 36 по 38, а в конце 39, в начале 40 стали говорить об исправлении «перегибов» Ежова, какое-то число репрессированных было выпущено и реабилитировано. Возможно, это обстоятельство для моих сверстников обернулось тем, что мы не пережили отказов детей от родителей — «врагов народа», исключений из комсомола своих товарищей как членов семей «врагов народа». В то же время усилилась критика местных руководителей, раздавались призывы к повышению бдительности. Эту тенденцию у нас в школе наиболее ярко выражал десятиклассник Саша Курисов.
Даже внешность его была чрезвычайно колоритная. Он носил синий сатиновый китель железнодорожного служащего, на широких плечах прочно встроена светло-рыжая голова с квадратным «моряцким» лицом. Он заходил на трибуну комсомольского собрания, нависал всем корпусом над нею, выдвигал кулачища перед собой и начинал примерно таким образом: «Нет, товарищи, Поляков не враг народа, но он хуже любого врага народа (Поляков — помощник начальника политотдела по комсомолу железнодорожного отделения, присутствует здесь же). Потому что так развалить комсомольскую работу на отделении, как это сделал Поляков, никакой враг не сумеет». И приводил какие-то примеры. Зал взрывался аплодисментами. В его речах доставалось и учителям, и директору школы. И вот «Робеспьер» на какое-то время стал моим собеседником и наставником.
Учился я уже в 8-м классе, меня только что избрали редактором школьной стенгазеты, в голове рождалось множество планов. К тому времени я прочитал «Мое поколение» Горбатова, «Республику Шкид» Белых и Пантелеева, «Педагогическую поэму» Макаренко, меня обуревали различные идеи о повышении роли детского самоуправления, хотелось свернуть горы. Об этом я и говорил моему другу и спрашивал совета. Рассчитывал на поддержку, но ответ его поразил меня. «Не надо сворачивать горы, это, помимо прочего, еще и красиво. Надо прежде всего постоянно и настойчиво заниматься конкретными делами. Разве ты не видишь, сколько кругом беспорядка и просто безобразия, сколько бесхозяйственности, грубости по отношению к людям. Надо конкретно улучшать жизнь по всем направлениям, а горы пусть себе стоят». Я стал ему возражать в том духе, что у конкретных дел должны быть великие цели, спор затянулся. Добил он меня фразой, суть которой состояла в том, что беда наша как раз в том, что за громадьем великих дел часто не замечаем живых людей.