Только после, на берегу, куда отец выплыл с сыном и когда обоих рвало зеленоватой горькой водой, Петька увидел: у отца отсечена мочка уха, а на щеке зияла рубленая кровавая рана, — видно, от удара реи. Она-то и вышвырнула их за борт…
Исполнить свою угрозу — убить Ахмедку — отцу не довелось: ни Ахмедка, ни Савватей не выплыли, только сила их кормщика совладала со стихией.
А потом — война. Отец ушел весело, как на дружескую пирушку, — с котомкой через левое плечо, сказав простое «до свидания». В сорок пятом пришла похоронная. Мать слегла и не встала. И он, Петька Метельников, с той поры помытарился по разным детдомам — где не бывал! — а после войны судьбина закинула в Одессу…
4
Он не заметил, как, поглощенный воспоминаниями, отстал: солдаты перекликались в тишине леса, видимо, уже за поворотом. Подумал — от сержанта Бобрина влетит! «Работать — не жениться, нечего торопиться?» Это любимые слова сержанта, и говорит он их просто, без обидной иронии, а потому выслушивать их тяжелее и горше. «А ведь можно срезать угол и раньше всех выйти к тому лосю, где вчера ставили колючую проволоку». На секунду представился причудливый контур: из густого ельника вырастала фигура — вздыбленное туловище, закинутая голова лесного зверя, ветвистые рога… Пилюгин, откидывая на палке очередной моток колючей проволоки, первый увидел лося: «Смотрите-ка, сохатый!»
Решительно свернув с невидимой тропки, Метельников продрался сквозь цепкие кусты ежевики, пересек сырую низину, осинник и ступил на одну из дорог «луга» — обвалованное земляное полотно с заровненными, аккуратными бровками. Четкие рисунчатые, попарно сдвинутые следы от скатов, вдавленные в песочно-рыжую землю, тянулись двумя лентами по прямому полотну. Это была боковая дорога, и Метельников, подумав, что машина прошла совсем недавно (судя по широким следам, тяжелая машина), еще смутно догадываясь, зачем она тут, и даже немного волнуясь от какого-то предчувствия, ускорил шаг. Влево уходило ответвление, и Петр увидел: ленты следов свернули туда. Дойдя по мягкому грунту до поворота, он оторопело остановился: метрах в пятидесяти стояло человек десять офицеров и штатских, видно начальство. Они что-то обсуждали. Вдоль бровки в цепочку легковые машины — три «Победы» и «ЗИМ». А ближе к повороту, где стоял Метельников, он увидел то, что и поразило, и заставило остановиться. Не машина, сверкающая лаковой зеленью кабины и новенькими еще черными скатами, не длинный ажурно-легкий металлический прицеп, чем-то напомнивший двуколки, в которые запрягают рысаков на ипподромных бегах, — нет, не все это, что в другое бы время поразило воображение, а вот то, что в открытую лежало на прицепе… Ракета! Бело-серебряной сигарой, чуть приподнявшись на своем ложе, вытянулась она во всю длину прицепа, опиравшегося на тарель тягача. Остроконечный нос ее с маленькими, словно недоразвитыми крылышками вымахнул вперед над кабиной тягача. И вся она, поджарая, порывистая, ослепительно, до рези в глазах, сверкала. Метельников невольно зажмурился на миг. Сверкал размытым блеском корпус, бездымным пламенем горели треугольные крылья — плоскости позади и отростки — рули, — будто ракету под утренним солнцем, под косыми лучами, полоснувшими поверх деревьев на площадку, облили расплавленным серебром.