— Батша бисэ![55]
— Хай-хай, красавица!
— Зря молодость губила с Хажисултаном-баем!
У Гульмадины черные волосы были разделены прямым пробором и заплетены в две косы, в каждой косе алая лента, а к затылку еще прикреплена широкая лента с серебряными монетами. Высокую грудь прикрывал хикал,[56] украшенный сердоликом и серебром. Платье длинное, с оборками, из-под подола дразняще выглядывают стеганые сапожки на каблучках; казакин бархатный, с золотым шитьем; на руках золотые тяжелые браслеты, на пальцах золотые перстни с алмазами — так искры и сыплются.
Помолодела красавица от наряда, от румян-белил, от драгоценностей лет на десять…
«Подарки Хажиахмета! — позавидовал Нигматулла. — Целое состояние на себя навесила!»
Подсев к атаману, Гульмадина прижалась к нему, пила самогон из чашки вместе с ним, хихикала, но и Нигматулле строила глазки.
Гость завозился беспокойно, не зная, принимать ли всерьез заигрывание красавицы или отшутиться.
Однако атаману баловство любовницы не понравилось, цепкими, как клещи, пальцами он ущипнул ее за пухлый зад, рявкнул:
— Знай свое место, сука!
Гульмадина взвизгнула, шлепнула атамана по руке, но не обиделась, не ушла, и Нигматулла понял, что красотка видывала и не такое унижение, что деваться ей уже некуда.
Атаман тянул самогонку уже не из чашки, а из горлышка бутылки; на его шее ходил кадык, в горле булькало.
Вдруг горбун, зловеще сверкая бельмом, запел неожиданно чистым, юношеским звонким голосом, и конокрады, взявшись за руки, раскачиваясь, грянули за ним:
Тридцать два нас, тридцать два!
Каждый — сорвиголова.
Совершили мы налет
На кладовку — съели мед.
Захватили мы подвал —
Каждый что-нибудь да взял.
Скакунов угнали мы,
Богачами стали мы.
Бесшабашный мы народ!
Жаль, в любви нам не везет.
Пели, гуляли до вечера, тут же, на нарах, на полу, застеленном половиками и кошмами, уснули.
Затемно поднялся горбун, чтобы навести в хозяйстве порядок, обошел на цыпочках дом и за занавеской наткнулся на Гульмадину, крепко храпевшую на перине в обнимку с Нигматуллой.
«Атаман увидит — прольется кровь!»
Горбун с трудом растормошил Гульмадину, наконец она раскрыла заплывшие глазки, заученно улыбнулась, вылезла из объятий гостя, прикрылась платьем и ушла в сени.
Все обошлось благополучно, горбун с удовлетворением перевел дыхание и начал будить атамана на нарах.
Через полчаса конокрады и Нигматулла поехали в аул опохмеляться и, кстати, открыть там штаб «Народной Красной армии».