Хисматулла с Газали Аллаяровым и юным старателем Мустафой вечером ушли в разведку, приказав своим партизанам чистить винтовки, револьверы и спать, а в поход идти на рассвете и ждать его у реки Кэжэн, там, где дорога сворачивала на Юргаштинский прииск.
Темнело. По низинам, по логам струился плотный мутно-белесый туман, затоплял кусты, молоденькие, низкорослые деревца. От земли несло сыростью вчерашнего дождя. Над вершиной Бишитэк-Тау вспыхнули, словно искры партизанского костра, крохотные звездочки. Партизаны молча курили у костра, пока кашевары хлопотали у котлов. Наконец кто-то расчувствовался:
— До чего удивительно аллах создал мир! Ни конца, ни края не видно! А наша земля как маленький островок!
— Не такой уж маленький!
— Да, если бы не войны, то простора всем бы хватило. Живи, работай, детей рожай!
— При советской власти так и будет! — убежденно произнес стоявший у балагана, невидимый в темноте партизан.
И все согласились с ним.
А Хисматулла с разведчиками тем временем благополучно дошли до реки Кэжэн. Здесь Газали Аллаяров решительно заявил командиру:
— Вот что, товарищ начальник, дальше мы одни пойдем. Ты либо нас поджидай, либо иди домой, в деревню. До утра мы обернемся. В разведке вся суть в тишине. Больше людей — больше шуму.
Газали был и отчаянно смелым, и благоразумным — Хисматулла безоговорочно доверял ему.
— Мустафу я оставлю сторожевым, а в Юргаштинский поселок один зайду и все выведаю.
— Идите, — согласился Хисматулла. — Встречаемся здесь же на рассвете.
Он быстро дошел, почти добежал до деревни, огородами, спускавшимися к реке Кэжэн, прокрался к родному дому. Собаки не залаяли: свои, еще не забыли, значит… Мать не спала, при неровном, то меркнущем, то яснеющем свете лучины, прикрепленной у очага, над тазом с водою, куда падали угли, она стелила на нарах войлочную кошму. Услышав скрип ступеней на крыльце, испуганно оглянулась. «И она боится каждого пришельца!.. Что за страшные времена!» — с горечью подумал Хисматулла.
— Это я, я, эсэй![15] Твой сын!
Эсэй! День и ночь ты беспокоишься о своем единственном, неизвестно где пропавшем сыне, не спишь, кусок хлеба не лезет в горло, высохла от горя и слез, как подрубленная береза… Сын, последняя радость, счастливое прибежище твоей старости!.. Сколько страданий довелось тебе испытать ради сына! Только материнское святое сердце, наверное, способно вынести такое горе…
Согретая словами ласкового утешения сына, эсэй перестала наконец плакать и тотчас засуетилась: надо же накормить ненаглядного, поди, изголодался без материнского надзора. Хисматулла знал, что уговаривать эсэй не хлопотать бесполезно… Мать развела огонь в очаге, быстро, сноровисто начала готовить умас — похлебку из затирухи.