В довершение неурядиц вестовой привез приказ начальника Пензенской дивизии: отряду Кулсубая предписано идти в казахские степи, там в аулах провести мобилизацию и людей, и лошадей, срочно обучать новобранцев.
Осень выдалась ранняя, то падал мокрый снег и таял, то моросил нескончаемый унылый дождь. Лошади совсем обессилели, а джигиты, оборванные, вшивые, неделями ночевавшие у костров, забывшие и о банях и о теплых избах, все чаще бросали на Кулсубая недовольные взгляды.
Есаул каждодневно докладывал, что в эскадронах началось шевеление, кое-кто из горластых всадников подбивает приятелей бросить выслуживающегося у красных Кулсубая и, пока не поздно, возвращаться в родные аулы.
«Не ты ли благословляешь их на бегство?.. Ох, есаул, поймаю с поличным — зарублю!..»
И Кулсубай велел трубить общий сбор.
В мутно-серых облаках ныряло тусклое солнце, нежаркое, не веселящее душу. С севера, с Урала, летели крутые волны холодного ветра. Степь лежала плоская, хмурая, с выгоревшей, рыжей травою, с черными трещинами оврагов, с протоптанными в грязи дорогами, уходящими в Хиву, в Туркестан, в Акмолинск.
Эскадроны стали полукругом, и всадники молчали от усталости и от обиды на Кулсубая — он это чувствовал.
«Зима, скоро зима!..» — сказал он себе, нахлобучил поглубже шлем с красной звездою, передернул лопатками под забрызганной грязью шинелью; на левом рукаве была пришита эмблема: зеленый полумесяц, а над ним алая звездочка.[34]
Он ясно понимал, что криком, страхом не возьмешь джигитов, не слезавших всю осень с седла, спавших на оледенелой земле… А где Кулсубай отыщет слова, берущие за душу, стыдящие малодушных, вдохновляющие потерявших веру?.. Когда-то на прииске он умел двумя-тремя словами увлекать за собою старателей, но там рядом с ним был мудрый Михаил, прошедший ленинскую школу революции, и часто Кулсубай повторял речь Михаила, пожалуй, еще более страстно, пылко… А здесь Кулсубай сам за все отвечает, никто ему не подскажет, никто не поправит, — надо бережно взвесить каждое свое слово, иначе все пойдет насмарку… В степи, совсем неподалеку, бродят конные разъезды белых, отряды дутовских казаков, разбойничьи шайки — любую минуту жди нападения!.. Джигиты всегда были готовы идти за Кулсубаем в огонь и воду. Не надломилась ли их стойкость от изнурительной усталости степных походов?
Привстав на стременах, Кулсубай прокричал во всю силу легких:
— Друзья! До сих пор судьба относилась к нам одинаково: и победы, и боевые неудачи, и утраты друзей мы делили поровну. Вы воевали, и я воевал! Вы голодали, но и я голодал! Теперь вы приуныли, растерялись, тяготы походов вам не по силам, и вы хотите бросить меня, своего командира, своего старшего брата, вернуться в родные аулы. Неволить не стану! Кто мне верит, тот пойдет за мною в бой, в степную стужу! Кто не верит, тот пусть уходит!.. Один пойду на врага, который сжигает аулы, убивает старателей, мужиков, вдовами пускает по миру наших жен, сиротами — детей! Пойду один в бой и умру честно.