Одли ухмыляется:
– Вижу, вы не следите за трудами мастера Кромвеля на монетном дворе. Деньги, которые он чеканит, – высшей пробы.
Одли не может не зубоскалить, такой уж у лорд-канцлера характер; кто-то должен сохранять спокойствие. Кранмер бледен и в поту, у Мора на виске пульсирует жилка.
Он говорит:
– Мы не можем отпустить вас домой. Однако мне представляется, что вы сегодня не в себе. Поэтому, чем отправлять в Тауэр, мы, очевидно, попросим аббата Вестминстерского подержать вас под арестом у себя дома… Вы согласны, милорд Кентербери?
Кранмер кивает. Мор говорит:
– Мне не следовало насмехаться над вами, мастер Кромвель. Теперь я вижу, что вы мой самый дорогой и заботливый друг.
Одли кивает страже. Мор встает легко, словно мысль об аресте добавила ему молодых сил; впечатление несколько подпорчено тем, что он по обыкновению поддергивает мантию и, делая семенящее движение, как будто запутывается в своих ногах. Ему, Кромвелю, вспоминается Мария в Хэтфилде: как та встала и тут же забыла, где ее табурет. Мора наконец спроваживают из комнаты.
– Теперь наш друг получил в точности что хотел, – говорит он и, приложив руку к окну, видит отпечатки своих пальцев на старом бугристом стекле.
С реки натянуло облаков; лучшая часть дня позади. Одли идет к нему через комнату и неуверенно встает рядом.
– Если бы только Мор указал, какие части присяги для него неприемлемы, можно было бы что-нибудь добавить, чтобы снять возражения.
– Забудьте. Если он что-нибудь укажет, ему конец. Теперь единственная его надежда в молчании, и та призрачная.
– Король мог бы согласиться на какой-то компромисс, – говорит Кранмер. – А вот королева, боюсь, нет. Да и впрямь, – продолжает архиепископ слабым голосом, – с какой стати ей соглашаться?
Одли кладет руку ему на локоть:
– Мой дорогой Кромвель. Кто в силах понять Мора? Его друг Эразм советовал ему держаться подальше от власти, для которой он не создан, и был совершенно прав. Ему не следовало принимать мой нынешний пост. Он сделал это исключительно в пику Вулси, из ненависти к тому.
Кранмер говорит:
– Эразм советовал ему воздерживаться и от богословия тоже. Если я не ошибаюсь?
– Как вы можете ошибаться? Мор публикует все письма своих друзей. Даже содержащиеся в них упреки обращает к своей выгоде – смотрите, мол, на мое смирение, я ничего не скрываю. Он живет на публике. Каждая посетившая его мысль излагается на бумаге. Он ничего не держал при себе до сего дня.
Одли, перегнувшись через него, распахивает окна. Через подоконник в комнату перехлестывает птичий гомон – заливистый, громкий свит дрозда-дерябы.