"Народное ополчение" не только прибыло, но уже и уселось за стол, навертывая и горячась.
– Итак, за успех нашего безнадежного дела!
В те времена ничто так не окрыляло, как этот расхожий и почти обязательный тост.
Симесы прибыли на такси. За ними шла вальяжная и внушительная машина корреспондентов газеты "Ле Монд" Амальриков. До их машины, остановившейся на улице, машины, приравненной к территории другой страны, – до этого спасительного объекта мы двигались шеренгой, самой неуклюжей на всем белом свете. В середине – Степан Татищев и Юлий Даниэль, ужасно веселые и беспечные, с флангов – "ополченцы", ужасно воинственные. Филеры замыкали шествие, храня безмолвие, они даже шли на воробьиный шаг дальше нас.
Степан Татищев – Наталье Солженицыной
Без даты
Дорогая Наталья Дмитриевна,
Теперь уж моя очередь просить у вас прощения за столь длинное молчание.
Я слыхал, что Алик скоро будет здесь. Передайте ему мой телефон, пожалуйста. Мы ему очень будем рады, и я постараюсь ему показать кое-что интересное во Франции. Одно прошу: чтобы не говорил про нашу с вами переписку… и дружбу. У меня опять хороший канал для писем, и поэтому желательно, чтобы мое имя с вашим не связывали.
Путешественница наша в хорошем духе. Не приедете ли на нее взглянуть. А может быть и с А. И.? Вот было бы хорошо! Если надумаете – милости просим. Наш дом вас так еще и ждет.
Наталья Столярова – Александру Солженицыну{28}
Париж, 29 октября 1977
Дорогой А. И.!..Ваша помощь помогла мне прожить на Западе год, почти ни от кого не завися (ни за что бы иначе не выдержала)… Год назад золотой осенний Париж вызвал чувство: ну вот, я в своем городе и никуда из него не уеду. Ан не получилось. Полная свобода, казалось бы, и "струя светлей лазури", и "луч солнца золотой", а уж я ли не ценитель! – а в сердце живая рана – клубок из любви и ненависти к великой, страшной, замордованной, растоптанной, бессмертной, "желанной", "долгожданной"…
Казалось бы, гнет и страх испепелили даже само понятие свободы и достоинства, но тот же неумолимый пресс над духом неожиданно удесятерил потребность в свободе и достоинстве. Не так лагерь, как русская "воля" научила меня ценить, как ничто на свете, свободу (жить, двигаться, мыслить), которой мы так страстно добиваемся. И ради этой страсти, этой напряженной жизни, в которую мы – "акробаты поневоле" – тщимся вместить свободу и достоинство, ради этого я, собственно, и возвращаюсь. Да, мне лучше жить там, прислушиваясь к ночным шагам по лестнице, судорожно унося утром из дома все взрывное после долгого ночного звонка в дверь (потом выяснилось – ошибка скорой помощи), жить, непрерывно обманывая "всевидящее око" (и ухо)…