Новая квартира находилась в бельэтаже. Лестница была пологой, и отца легко выносили на лямке два человека. Из вступительной сцены в начале книги читатель знает, что квартира находилась на одной площадке с мастерской. Лестницей отец пользовался лишь в дни приездов и отъездов. Однако, прежде чем описывать эти годы неподвижности, мне надлежит сказать несколько слов о передышке, которая предшествовала непосредственно последнему испытанию.
В Баварии мы чудесно проводили время. Был снят домик в Веслинге, на самом берегу озера. Возвращение к двум палкам мы восприняли как признак перелома к лучшему. Ренуар часто отправлялся с нами на прогулки в лес и на лодке по озеру. Мать привезла с собой Рене Ривьер, тогда еще незамужнюю, и пригласила Поля Сезанна, задержавшегося в Париже из-за осложнений романтического порядка, с которыми он хотел покончить, прежде чем сделать предложение Рене. Брат Пьер был с нами. Из коллежа он поступил в консерваторию, закончил ее с медалью и стал настоящим актером — играл в «Одеоне»>[189] под руководством Антуана. Отец пробовал отговорить его от поприща, «где создают лишь ветер, где ничего не остается, все временное…». Но призвание старшего сына было настолько бесспорным, что он уступил. Отец даже вдел в петлицу орден — по настоянию Габриэль, — чтобы встретиться с Антуаном; у того тоже была орденская ленточка, и если бы его собеседник забыл ее надеть, он мог бы увидеть в этом порицание.
Брату Клоду было девять лет, Александру Тюрнейсену двенадцать, мне шестнадцать. К нашей компании присоединялись молодые люди из Мюнхена, друзья хозяев. Много музицировали. Мюльфельд, известный дирижер, давал Рене уроки пения, а меня обучал игре на трубе. Он считал, что этот примитивный инструмент без клапанов является первой ступенью для постижения великой музыки. Мы ходили собирать чернику, пили пиво, Рене пела, а я оглашал баварские леса эхом медных фанфар. Ренуар писал портрет с очаровательной мадам Тюрнейсен, ее сына Александра, похожего на античного пастуха, которого он, впрочем, и изобразил в таком виде, а также мсье Тюрнейсена, наделенного, по его мнению, интересной наружностью.
Прежде чем окончательно осесть в Кань, где нас ждали супруги Деконши, выстроившие себе там дом в провансальском стиле, Ренуар побывал в нескольких местах на юге. Я уже говорил об окрестностях Грасса. Мы жили и в самом центре деревни Маганьоск, в Канне, потом в Ницце. Я смутно припоминаю все эти места, потому что пребывание там родителей совпало с моими школьными годами. Не могу сказать, что учение не прерывалось частыми поездками к родителям. Нередко я чувствовал, что сыт по горло; и удирал домой. Являлся я голодный, весь в пыли, потому что шел пешком. Отец думал поэтому, что я предназначен к ручному ремеслу, а не к умственной карьере. Он гадал, какой род заработка подходит моему характеру. В его воображении я был поочередно кузнецом, музыкантом — мать выучила меня играть на рояле, — дантистом, столяром, объездчиком и лесоводом. Он был против коммерции, «для которой надо иметь специальные способности», и работы лудильщика, так как боялся взрыва паяльных ламп. Не говоря о том, что его тревожил этот маленький, почти незаметный синий огонь: «Ты рассеян, высунешь ногу, и конец — сгоришь!» Ренуар мечтал о мире, где люди будут иметь право на рассеянность. У меня сохранились смутные воспоминания о том времени. Болезнь отца стала фактом. И мы примирились с ним, почитая его непреложным. Ренуар не мог смотреть на это, как мы, потому что видел, что болезнь рано или поздно искалечит его руки, и с ужасом думал о дне, когда он не сможет сжимать в пальцах кисть.